Елена Ярилина - Любви хрустальный колокольчик

Я только собралась поблагодарить его за подарки, но он не дал мне такой возможности.

— Здесь все, моя сонная птичка, что тебе сейчас нужно. Пожалуйста, поторопись, ровно в пять я жду тебя внизу. — И он быстро вышел.

Времени он дал мне в обрез, и я засуетилась, душ принимала почти в пожарной спешке. Но вот я опять в спальне, конечно, мне не терпится поскорее открыть коробки. А это что в таком красивом пакете? О боже! Это было вечернее платье, но какое! Темно-темно-бордовое, почти черное, из какого-то непонятного переливчатого материала и сильно открытое. Вот черт! У меня лифчик к этому платью не подойдет, будут видны бретельки, разве только рискнуть без лифчика? Не знаю! Ладно, что там дальше? В широкой коробке я нашла французское белье, это была великолепная грация, и у меня сразу отлегло от души, проблема с лифчиком была разрешена. Ну, теперь быстро, быстро! Грация была мне в самый раз, изучил меня Володя, ничего не скажешь — прямо не Володя, а Ретт Батлер, да и только! Так, теперь платье, где же здесь «молния»?

Ага, вот она, голубушка! Я подошла к небольшому зеркалу и попыталась в нем разглядеть себя. Эх, мне бы сейчас мой трельяж сюда. Но ничего не поделаешь, это мужская спальня, хорошо, хоть такое зеркало есть. К моим темно-каштановым волосам цвет платья подходил как нельзя более, туфли к платью были на высоком тонком каблуке, из тисненой кожи бордового цвета. Обуваясь, я увидела, что на полу лежит небольшая бархатная коробка, видимо, я уронила ее в спешке, когда открывала другие коробки. Подняла, открыла — в коробке лежало аметистовое колье, дома у меня были аметисты, я их любила, но этим они и в подметки не годились. Камни были крупные, нежно-розового, теплого оттенка. Так, теперь я обута и одета, что дальше? Интересно, где моя сумочка, там у меня косметичка, необходимо подкраситься, а то без краски лицо бледное, невыразительное, а под такое платье можно и чуть-чуть поярче, поизысканнее. Так, ресницы в порядке, еще немного тронуть скулы, помада, пожалуй, все. Ну, я готова. Интересно, что он задумал, неужели кого-нибудь пригласил? Я ведь никого из его друзей и знакомых не знаю, он мне даже никогда о них не рассказывает, а вдруг я им не понравлюсь?

Вниз я спустилась с опозданием почти в десять минут, что и неудивительно, все-таки я женщина, а не пожарный! Не очень удобно я себя чувствовала на таких высоких каблуках, обычно я ношу пониже, но каблуки люблю. Платье было длинное и очень узкое, но движений не стесняло из-за большого разреза на боку, отсутствие бретелек на платье несколько выбивало из колеи, уж слишком обнаженной я сама себе казалась. Но, войдя в комнату, я обо всем этом забыла! Комната была освещена всем светом, какой только был, включая горящий камин, что оказалось очень кстати — в таком открытом платье я уже немного замерзла. Но помимо электричества и камина, горело еще множество свечей, отражаясь веселыми огоньками в хрустале и серебре по-королевски накрытого стола. Володя был во фраке, очень нарядный и торжественный. Но кроме Володи в комнате находилось еще трое незнакомых мне людей, двое мужчин и одна женщина, все в вечерних нарядах. Володя пошел мне навстречу, взял мою руку и поцеловал. И в этот момент зазвучали скрипки! Я не успела увидеть, любуясь Володей, как музыканты, а эти двое мужчин оказались музыкантами, подняли свои скрипки, и музыка ударила по натянутым нервам своей внезапностью. Володя подвел меня к столу, отодвинул стул, помог сесть, а сам остался стоять за моим стулом очень близко ко мне, его дыхание слегка шевелило мои волосы, И тут молодая женщина запела низким чувственным голосом на итальянском языке какую-то арию. Мелодия была незнакомая, впрочем, я не знаток музыки, однако чувствовалось, что это что-то старинное, не сегодняшнее. Во что бы то ни стало мне надо было удержаться от слез, хотя их тугой комок подкатил к самому горлу, я так не хотела портить слезами этот необыкновенный праздник. Я стала вслушиваться в музыку и в необычного тембра голос певицы. Очень сильный, глубокий и вместе с тем мягкий. Мало-помалу я стала различать в звуках страсть, борение, скорбь, и так было довольно долго, но вот стала прорываться радость, все чаще, и вот зазвенела победно, разлилась, заполнила собой весь мир.

Когда смолкли последние звуки, я встала и молча поклонилась артистам, говорить я не могла, горло было перехвачено, да и слов не было. Во мне все дрожало от пережитых чувств. Лучше этого подарка мне никогда в жизни не получить! Володя быстро разлил по красивым хрустальным фужерам настоящее французское шампанское, раздал всем и, повернувшись ко мне, сказал:

— За тебя!

— За вас! — мгновенно отозвались в тон ему музыканты и певица и, улыбнувшись мне, подняли свои фужеры.

Володя выпил первым и первым швырнул в камин свой бокал, за ним туда же бросили свои фужеры артисты, и последняя я. Володя предложил гостям закуску, весьма аппетитную и изысканную, но они торопились и, поклонившись мне, ушли. Володя пошел их провожать в прихожую. Когда он через пару минут вернулся, я взволнованно бросилась и прижалась к нему. Надо было поблагодарить, сказать, насколько я тронута его любовью, вниманием, безупречным вкусом и прочее в таком же духе. Но я могла только восклицать:

— Володя! Володя! — И это все, что я смогла сказать.

— Ну, ну, моя хорошая, моя любимая девочка, только, чур, не плакать. Ведь это твой праздник, он еще в самом разгаре. Сегодня тебе положено только смеяться. Только радость и смех, и ничего больше.

Я обещала ему не плакать и сдержала свое обещание. Я не плакала за столом, когда мы ели, не плакала, когда танцевали под старые, любимые нами обоими мелодии, тесно прижавшись друг к другу. Я не плакала, когда, погасив все огни, мы сидели обнявшись на диванчике и разговаривали, глядя на красные угли почти совсем прогоревшего камина. И потом, когда мы в постели любили друг друга нежно и страстно, до дрожи, до самозабвения, я тоже не плакала. Я не плакала весь этот сказочный вечер и не менее сказочную ночь. Но утром, когда он еще спал, я нарушила свое обещание и разревелась. Не смогла удержаться от слез и, глядя на его любимое, родное, но уже нездешнее лицо, я глотала слезы и, давясь ими, едва слышно шептала:

— Господи, почему? Ну почему, Господи?!

Десятого марта утром мне надо было ехать в Москву, по настоянию Володи я позвонила и договорилась с редактором. Мне совсем не хотелось звонить, я полагала, что еще пару деньков это дело подождет, но Володя был другого мнения. Я пробовала с ним спорить, говорила, что всю жизнь работаю и вполне могу позволить себе небольшой перерыв, тем более теперь, когда мне так хорошо с ним и нет никакого желания расставаться. Но на этот раз он был совсем несговорчивый, и даже мой шутливый упрек, что он хочет от меня избавиться, что я ему надоела, не помог, Володя даже не улыбнулся. Уперся как осел, что мне непременно надо ехать, — работа отвлечет меня от грустных мыслей, а он чувствует себя в последнее время вполне сносно. Действительно, все эти дни марта он был оживленный, деятельный и куда бодрее, чем в конце февраля. Я начинала верить в то, что у него ремиссия. В конце концов мы договорились с ним, что я вернусь через четыре, максимум пять дней. На прощание он очень долго и нежно целовал меня, а потом сунул мне в карман карточку с каким-то номером телефона.