Рози Томас - Влечение

— Ты в порядке?

Он резко мотнул головой.

— Ненавижу все это. Здание суда. Ожидание. Дух казенного дома. Пробуждает воспоминания.

— Какие?

Он не ответил на вопрос.

— Джесс, меня посадят.

— Нет.

— Максимум на пять лет. Знаю — я заслужил. Из-за меня погиб Дэнни. Но я не хочу в тюрьму. О Господи!

Он зажал рот ладонью. В глазах появился безумный блеск; лицо приобрело зеленоватый оттенок, словно его вот-вот стошнит. Джесс вновь испытала потребность защитить. Роб оказался более ранимым, чем она думала. «Зато мы вместе», — мысленно повторила она его недавние слова.

Она взяла его за руку. Рука была ледяной.

— Перестань, я не допущу, чтобы тебя посадили. (Точно так же она уговаривала маленькую Бетт: «Я не дам тебе упасть в воду».) Идем. Ты мне обо всем расскажешь. Какие воспоминания тебя мучают?

— Суд. Мать подала на отца, чтобы его призвали к порядку. Мне было восемь лет. Судья был как две капли воды похож на этого. И запах… Меня держали в задней комнате — угощали печеньем и задавали вопросы. Я и ненавидел его, и в то же время хотел выгородить. Трезвый он был ничего. Только это редко случалось.

Они свернули с главной улицы на улочку с маленькими магазинчиками — большей частью закрытыми.

— И чем кончилось?

Роб резко остановился и посмотрел на нее в упор.

— Что?

Джесс поняла: он целиком ушел в воспоминания. На углу они обнаружили открытое кафе — с фонарями у входа и красными шторами.

— Давай заглянем. Выпьем чего-нибудь горячего. Хватит мерзнуть.

За одним столиком сидела группа маляров в забрызганных побелкой комбинезонах. За другим — две женщины пенсионного возраста. Можно спокойно поговорить. Она провела Роба к свободному столику и заказала кофе, яичницу и тосты.

— Расскажи мне обо всем.

Выражение лица Роба смягчилось. И слова полились неудержимым потоком — он никак не ожидал.

Роб лежал в постели. В их квартире было две комнаты: зал и спальня. В спальне находилась кровать родителей и его собственная постель — гамак с матрасом, подвешенный между стеной и изножием кровати. Обтрепавшиеся обои казались мальчику картой с воображаемыми материками. Он рассматривал ее при свете, проникавшем в щель между шторами. А когда становилось темно, вызывал карту в уме и дополнял фантазиями.

В зале часто ссорились — в то время, когда, по мнению родителей, Роб уже спал. Он отчетливо слышал каждое слово; его безмолвные ночные путешествия по волшебной стране проходили под аккомпанемент скандалов.

— Папа немного выпил, — позднее объясняла мать. — Это всегда на него так действует.

— Не хочу, чтобы он пил.

— Я тоже, Робби.

Той ночью все было по-другому. Возвращаясь к ней в памяти, — и у Пурсов, и в приюте, и во многих других местах, — Роб считал эту ночь переломной: с нее-то и начались его злоключения. Лежа в постели, он услышал крик, а затем плач матери.

— Не надо, Томми. Пожалуйста! Только не сейчас!

Шум борьбы. Удар. Громкий хлопок, как будто чем-то тяжелым ударили по чему-то мягкому, что погасило звук. Мальчик не сразу сообразил, что это мягкое — его мать. Новый удар. Последовавшая за ним тишина была хуже всяких воплей.

Роб выскочил из гамака. Ему было холодно и страшно. Но он все-таки выбежал из спальни и лишь на мгновение задержался перед дверью гостиной, оттуда доносился плач. Он распахнул дверь. Мама сидела на диване с коричневой кожаной обивкой, прижимая одну руку к лицу, а другой прикрывая грудь.

Над ней возвышался отец. Его массивные руки с огромными кулачищами казались кузнечными молотами. Он медленно обернулся на звук; на сером лице выделялись глаза, налитые кровью.

— Тебе чего надо, мать твою? Кто тебя звал?

— Томми, только не трогай ребенка. Оставь его в покое.

Мать отняла руку от лица, и Роб увидел распухший, кровоточащий рот. Один глаз побагровел и заплыл.

— Не бей мою маму!

Но он все-таки попятился — подальше от отца с его кулачищами, ногами-колоннами и нависшим над полуспущенными брюками пузом. Однако отец припер его к стене. Роб заплакал — в точности как мама.

Отец сильно толкнул его, и он ударился головой о дверной косяк; в ушах зашумело. Он съехал по стене на пол.

— Не суйся, куда не просят! — прорычал отец.

Он развернулся на сто восемьдесят градусов и спьяну чуть не упал, однако тотчас восстановил равновесие и двинулся к жене. Приблизившись, он ткнул в нее мясистым пальцем.

— Вы, двое, плевать я на вас хотел! Ноги моей больше здесь не будет. Даже и не просите. Сука! Вонючая сука! Я делаю все, что хочу. Нечего мне указывать!

Он, выписывая зигзаги, двинулся к двери. Роб съежился и прикрыл голову руками. Отец собрался пнуть его ногой, но промазал. Роб откатился от двери и подполз к матери. Громко захлопнулась дверь.

— Ушел, — прошептала мать. — На время оставил нас в покое.

Роб принес кувшин с горячей водой и, намочив полотенце, стал отирать ее лицо. Они не разговаривали. Мама казалась маленькой и бесформенной, а из-за разбитого лица ее вообще было трудно узнать. В свою очередь она осмотрела его голову на месте удара, заставила его подвигать челюстями и несколько раз поднять и опустить подбородок.

— Кажется, ничего серьезного. Скоро пройдет.

Роб молчал, не решаясь задать один из теснившихся в голове вопросов. Мать все равно не ответит — так уж она устроена. В конце концов она, как всегда, простит отца и попросит сына последовать ее примеру.

Они легли спать. На двери спальни была хлипкая щеколда; при желании отцу ничего не стоило одним ударом ноги выломать дверь.

Он без разрешения залез на родительскую кровать и уютно пристроился рядом с матерью. Их позы вызвали в голове мальчика ассоциацию — большая ложка и маленькая. На матери была сатиновая ночнушка; от нее шел сладковатый запах.

Роб вдруг понял, что мама плачет. Она старалась не проронить ни звука, но он все равно почувствовал и погладил ей бедро, чтобы утешить. Мама лежала рядом — крупная (в эти минуты она показалась ему очень крупной), с мясистыми ягодицами и широченной спиной — и в то же время как бы отсутствовала: ее поглотил сон.

Роб испытал очень странное и сложное чувство. Ему хотелось поцеловать, утешить ее, чтобы она больше не плакала и стала прежней. Но и сам он нуждался в утешительной ласке. Кроме этого, было какое-то смутное, почти греховное волнение, связанное с ее выпуклостями под гладким сатином. Это чувство, которое он не мог определить, почему-то наполнило мальчика стыдом и словно бы изменило: он стал другим и понимал, что больше никогда не вернется к себе прежнему. Сколько бы ни старался.

Прошло немало времени, прежде чем он смог заснуть.

Официантка принесла яичницу и кофе. Робу не хотелось есть — он умирал от жажды. Он так жадно набросился на кофе, что обжег себе нёбо.