Джеймс Джонс - Не страшись урагана любви

Иногда они навещали две загородные фермы, которые унаследовал Хант (фермы не приносили дохода, просто они ездили посмотреть, что делают арендаторы), и тогда Хант показывал ему места своего детства.

Как-то мысли вернулись к его отцу и матери: огромной чудовищной фигуре с усами, каким был его отец, и крошечному скуляще-бледному неряшливому созданию, какой была его мать; к сараю, куда — это было еще до 20-х годов и колледжа, когда их имение еще не стало загородной усадьбой, а было практически деревенской фермой, — к сараю, куда огромная, мощная туманная фигура отца уводила его, заставляла снимать штаны и трусы, наклоняла и беспощадно хлестала по заду кожаным ремнем, чтобы он понял, что такое дисциплина и как важно быть серьезным. Хант не понимал, каким образом все это было связано. Отец. И мать. Обоих он ненавидел и боялся. Отец, мать и сын. Сына у него не было, но он обещал себе, что никогда не будет обращаться с ним так, как его отец. Почему Грант вызывал подобные мысли, Хант не мог сказать, кроме, конечно, того, что он исполнял роль несуществующего сына. Отец, которого он так хотел любить и который ему никогда этого не позволял, превратил его в заброшенного затворника. И появление Гранта невероятно смягчило это ощущение.

Если б не этот первый проклятый аборт, у них могли бы быть дети. Так всегда говорила Кэрол. Но тогда Хант не хотел их, если уж говорить правду. Да и Кэрол тоже.

Хант Эбернати наклонился к «бардачку» за флягой и отхлебнул глоточек.

Конечно, с успехом первой пьесы и последовавшей славы ее автора, веселье и счастье первых трех лет изменились.

Как оказалось, Грант переписывал первую пьесу по рекомендации «Гибсон энд Клайн» только для того, чтобы ее снова отвергли. Потом он два-два с половиной года работал над другой пьесой, которую задумал и которую «Гибсон энд Клайн» предложила ему сделать вместо первой. Это и была «Песнь Исрафаэля», принесшая ему славу. К тому времени Хант, видевший, сколько он работает, и знавший, какой у него странный, романтический, исследующий мозг, начал верить в возможность успеха, а потому и не удивился. Начались поездки Гранта в Европу и все более долгие поездки в Нью-Йорк. Ханту было плевать на Европу, а на Нью-Йорк и того более.

Все изменилось, когда Грант вернулся в Индианаполис после своего триумфа. Доступный для Среднего Запада спорт и атлетические состязания уже не так интересовали его. А крепкие пьянки в забегаловках, которые так любил Хант, становились все реже и реже. Грант предпочитал пить в отелях и более шикарных барах. Просто все стало другим.

Хант увидел, как впереди и справа осветился пляжный домик, и свернул к вилле. Съехав с шоссе, он по-настоящему глотнул из фляжки и вышвырнул ее в окно.

Он так и не знал, была у Гранта связь с его женой или нет. Он просто не знал. И не хотел знать. И зная, что никогда не узнает, не хотел об этом думать. Он неожиданно хихикнул. Ему вдруг вспомнилось кое-что, что случилось в Индианаполисе много лет тому назад во время пьянки. Водитель грузовика, стоявший рядом у стойки бара, парень, как он давно знал, из рабочих кварталов, города, разговаривал с ним и одновременно наблюдал за другим концом бара, где стоял огромный, сильный мужчина, который, как оба они знали, был выпивохой, жизнелюбом и пропадал в забегаловках. Огромный, властный «жизнелюб», уже пьяный, ревел и что-то рассказывал людям в своем конце бара, заставляя мощью своей личности и их прислушиваться и смеяться. Водитель начал что-то возбужденно заливать Ханту насчет «жизнелюба», превознося его «подвиги», и под конец, улыбаясь, восхищенно сказал: «Он поимел мою потаскуху».

Хант понял тогда, что парень имел в виду. Это было нечто подобное. Ну что ж, если он все же ее поимел — а он не думал, что поимел, вполне был уверен, что не имел, — то, наверное, надеялся он, ставил ее раком, раздвигал ей ноги, влезал в большую, мокрую, распахнутую щель и как можно жестче и грубее драл ее. Сука того заслуживала.

Впереди показалась вилла и петля дороги, в нижних этажах горели все окна и несколько в верхних спальнях. Когда он вышел из машины и посмотрел на все это, один из верхних огней исчез. Его потряс образ. Отъезд Гранта был похож на выключение света еще в одном окне здания, дома его жизни. Но будет намного больше. А вскоре и весь дом погрузится в темноту. Хант посмотрел на светящийся циферблат часов. Восемь тридцать. И со вздохом облегчения и приятного предвкушения он сообразил, что это — время. Он может войти и крепко выпить пару раз до ужина.

Он надеялся, что, как бы то ни было, Грант счастлив со своей новой потаскухой.

В это время Грант тоже думал о Ханте. И тоже о Кэрол. Другого ничего не оставалось делать. Несмотря на вкусную еду, ужин в аэропорту стал катастрофой, они с Лаки едва ли произнесли по пять слов, и без четверти девять закончили есть, а впереди все еще оставалось три часа ожидания. Делать было нечего, пошли пить в бар.

Старая шлюха все-таки достала его. И уныние от прощания с Хантом, которого он, наверное, видел в последний раз, вкупе с беспредельной тоской от случившегося согнули его. Его намного больше печалила мысль о том, что он никогда больше не увидится с Хантом, чем мысль о том, что никогда больше не встретит Кэрол. Он размышлял об этом. Уже сидя в баре с виски в руке, он сгорбился и начал: «Слушай! Я ведь просто хотел защитить их репутацию. Я много лет делал это, пока встретил тебя. Как я мог…» — «Я не хочу об этом говорить», — ледяным, но почти плачущим тоном прервала его Лаки. Господи, она была как горный курорт. Вся — лед и холод. Дальше он молчал. К счастью, незнакомый американец, естественно, из Нью-Йорка, узнал его, подошел и познакомился, предложив выпить, потому что хотел расспросить о туманной символической философии современного человека в технократическом обществе, которую, по его мнению, он обнаружил в одной из ранних пьес Гранта. Грант пригласил его сесть, так они и провели время до самолета.

Но в длинной, затемненной трубе туристической секции реактивного самолета, забитой теми, кто летел из Нью-Йорка в Mo-Бей или в Кингстон и не собирался просыпаться ради двенадцатиминутной стоянки в Ганадо-Бей, ничего не оставалось делать, только думать. Он взял выпивку покрепче у слегка растрепанной стюардессы и откинулся в кресле. Лаки села в кресло у окна и смотрела в него во время взлета и в воздухе, хотя там можно было увидеть только звезды. Да будь он проклят, если попытается снова завязать разговор. Его и так тошнило от проглоченной собственной гордости и целования задниц у гордых женщин. Всю свою жизнь он только это и делал, хватит уж, черт их подери. Он был в бешенстве. Как она смела?

Как смела она, которая бравировала своими почти четырьмястами мужчин, которые у нее были, делать в его случае исключение? За грехи отцов должны отвечать сыновья, а за грехи матерей — дочери? Нет, он не собирается играть в эту игру, эту глупую суеверную старозаветную игру. Он все еще не мог понять, как случилось, что он так колоссально ошибся в своих расчетах, ошибся в ее реакции на признание в связи с Кэрол. Гнев понятен; но это едва ли не психопатичное состояние отчаяния, которое овладело ею, — нет. Конечно, там было нечто, чего он не предвидел, не видел. Или видел, но не понимал.