Светлана Макаренко-Астрикова - Дважды любимый

— Ну, ты не права, Ташка! За два часа можно много рассказать, — Антон Михайлович подошел к дочери, осторожно положил руку ей на плечо. — Тебе-то самой нравятся сестры Бронте?

— Книги — нравятся. А жизнь — нет. Мрачно чересчур. Я этого не люблю. Ну что это, папа, сам посуди: судьбу свою загубили, смотря из окна на эту вересковую пустошь, Брайан стал морфинистом, Энни и Эмили умерли от чахотки, Шарлотта вышла замуж за нелюбимого. Зачем? Ни грамма сопротивления судьбе. Как будто бы они плыли по течению!

— Наташа, ты забываешь, они были дочерьми священника, — тихо обронила Валерия Павловна. — Смирение и покорность судьбе были у них как бы в крови. А Шарлотта и сама стала женою пастора Николса.

— Это так удобно, — спрятаться за смешного Бога, дедушку на облаке — и самому ничего не делать! Смирение, терпение! — насмешливо протянула девушка. — Один французский писатель, не вспомню сейчас фамилии, сказал, что «терпение лишь крайняя степень отчаяния, замаскированная под добродетель». А я не люблю отчаяния. Кажется, даже не сумею никогда выразить его музыкой. Хотя, думаю, что оно похоже на большую птицу: ворона или орла, с очень цепкими когтями. Они, когти эти, впиваются в грудь, и тогда так трудно дышать. — Бледные щеки девушки внезапно окрасились румянцем, резко обозначились скулы. — А я люблю дышать полной грудью.

— У тебя внутри много свободы. Тебе ее дала музыка. У сестер Бронте, наверное, ее было гораздо меньше, — все также тихо, но весомо проговорила Валерия Павловна. — Вересковая пустошь не могла им ее дать, увы!

— Почему? Пустошь это ведь тоже — образ свободы. Она же была открыта всем ветрам! — Девушка пожала плечами, вздохнула. — Все равно — не понимаю.

— Или, наоборот, пустоты, одиночества. Весь их порыв к свободе это — их книги, согласись?

К этому времени спорщики, все трое, уже прошли на кухню — маленькую, тесную, но уютную, с нарядными, воздушными занавесками в кремовых воланах и красным эмалированным чайничком в белый горошек, весело свистящим на плите, и Валерия Павловна осторожно усадила ученицу на стул, неслышно передвигая чашки по нарядной скатерти. Антон Михайлович, повернул конфорку плиты, втянул в себя воздух:

— Как корицей пахнет! Вкусно! Тебе сколько положить кусочков, дочка — хозяюшка?

— Два хватит. Спасибо, папа. — Девушка уверенно взяла в руки протянутую тарелку с пирожным. — Мне вчера звонила Лиля Громова. У нее мама в больнице лежит.

— А что случилось? — Валерия Павловна очень старалась не звякнуть ложкой о блюдце, но это ей не удалось. Она поморщилась, с досадой. — Что-то серьезное? Операция?

— Нет. — Наташа говорила спокойным, бесстрастным голосом, но щеки ее по прежнему алели нервным румянцем. — Она наглоталась таблеток каких то. Пока Лилька в школе была, а Дима — у бабушки. От них отец ушел на той неделе.

— Как ушел? Куда? В экспедицию что ли или командировку какую? — полюбопытствовал, неспешно глотая чай, Антон Михайлович.

— Если бы, Па! Нет. К другой женщине. И записку оставил не Инне Сергеевне, а Лильке. Мол, «люблю Вас по — прежнему, будем общаться, но с Вашей мамой никак жить не могу, мы друг друга исчерпали. Колодец души — иллюзия». Спиноза несчастный! Они же с Лилькиной мамой семнадцать лет прожили, их что теперь — выкинуть в окно, эти годы? У Инны Сергеевны сначала сердечный приступ был, а потом она как-то стихла, разом потускнела. Лилька говорит, молчала и молчала, все время Таблетки собирала. Лилька считает, что это их бабушка виновата, Ангелина Петровна. Вам еще чаю, Валерия Павловна? Я налью.

— Сиди, я сама. Но как же это — бабушка? — растерянно и удивленно проговорила Валерия Павловна, вспыхнув щеками и тонкой шеей. — Разве же она желала какого зла им всем? Такого не может быть! Или по недосмотру оставила на виду лекарства какие? — Пар тонкой змейкой взвился над чашкой, обжигая лицо и глаза Валерии Павловны, но она этого не заметила, только чуть поморщилась, отмахнувшись от пара ребром ладони.

— Нет — Девушка качнула головой. — Понимаете, бабушка, мама Инны Сергеевны, у них в церковь ходит. В Никольский собор. И вот она ей все говорила: «Смирись, терпи, прости. Господь испытание посылает тебе и детям!» Ну вот, Инна Сергеевна и смирилась. Замолчала. До ста таблеток. — Наташа, как показалось Валерии Павловне, усмехнулась, немного зло и потерянно. Углы ее губ опустились, не по юношески, резко — вниз, складки щек трагично исказили лицо.

— Девочка, милая моя… — Валерия Павловна глухо кашлянула, нервно перебирая пальцами черенок ложечки. — Ты ведь еще не была влюблена. Нельзя так резко судить. Вот когда полюбишь…

— Я полюблю только один раз. Но всей душой. У меня не будет времени выбирать и перебирать. Это будет единственный раз в жизни, наверное. — серьезно и спокойно проговорила девушка. — Моя Судьба — в музыке. Со мной рядом будет только тот, кто поймет это. И потом, меня непросто любить, Вы же знаете…

— Почему? Ты же у нас такая красавица! — Валерия Павловна улыбнулась, дотронувшись пальцами до тонкого, нервно пульсирующего запястья девушки.

— Нет, при чем здесь это? Я знаю, что я — не урод! — Наташа тоже открыто, обезоруживающе улыбнулась. Улыбка эта, тихо вспыхнувшей, летней зарницей осветила все ее лицо, даже и невидящие, глубокие впадины глаз, слепо распахнутых куда-то вдаль. И тут же погасла. — Не в этом дело. Меня просто нельзя предавать. Со мною рядом нужно быть сильнее всех своих мелких страстей. А таких людей сейчас мало. Вот и Лилькина мать — не исключение!

— Многие из нас слабы. Мы ведь просто люди, а не Боги, пойми, Наташа. Любовь часто единственное, что есть в жизни человека настоящего. Как вспышка молнии она озаряет нас. И, теряя ее, мы часто теряем все, что составляло некогда для нас смысл Бытия. Легко все судить, труднее — все понять, девочка моя! — Лицо Валерии Павловны стало задумчивым.

— Не скажите. Есть ведь вещи и поважнее любви на свете, — негромко вмешался в разговор Антон Михайлович, до тех пор напряженно молчавший. — Дети, совесть, дело, которому служишь. Долг. Очень часто приходится выбирать между всем этим и просто — любовью. Это сложно. А мы часто делаем ошибочный выбор. И только гораздо позже постигаем, что любовь, это еще — не весь мир… — Антон Михайлович вздохнул, скользнув взглядом по фигуре Валерии Павловны. — Уже шесть, а дождь не прекращается, — Как бы некстати произнес он.

— А я — без зонта, и мне пора домой, — весело подхватила учительница и вмиг почему-то стала похожа на расшалившуюся девочку с грустными, взрослыми глазами — Вы меня не проводите?

— Я как раз и думаю над тем, что Вас нужно проводить, хотя бы до стоянки такси, — Антон Михайлович резко, пружинисто поднялся со стула. — Собирайтесь, я перекурю пока.