Владимир Лорченков - Свингующие пары

Ты выходила, и тебя прижимали прямо в подъезде, сказал я.

Поэтому сейчас тебе это ужасно нравится, сказал я.

Извращенец долбанный, сказала она.

Нет, нет и нет, сказала она.

Всем, милый, я обязана мужу, сказала она.

Я не знал многого, стоя перед ней – красивой, ухоженной женщиной в офисном костюме, – но кое о чем догадывался.

Погладил машинально громадный стол.

Я гладил его, как ногу женщины. Я ждал. Лида сказала:

Полчаса, – сказала она.

Ладно, – сказал я.

Мы поговорили о чем-то еще, повысив голос, – чтобы это звучало разговором двух знакомых людей, – после чего вышли. Она отвела меня на третий этаж, весь заставленный мебелью. Старые столы, поломанные стулья, гроздья шурупов, – висящих, почему-то, на проволоке, – диски, листы фанеры и картона. Пробираясь через этот лабиринт, я едва не пропорол ногу гвоздем из какой-то тумбы. Она шепотом объяснила мне, что это все принадлежало заводу, – на месте которого открыли офисный центр, – и выкидывать мебель никакого смысла не было, так как вывоз очень дорогой. Зачем она мне это рассказывает, удивился я, а потом понял. Она смущалась и забивала паузу. Так что, когда мы оказались надежно прикрыты двумя-тремя десятками метров коридора, буквально забитого всяким хламом, я сделал шаг вперед и поцеловал ее. Потом еще и еще. Она отвечала… сама расстегнула свою блузку, сунула мою руку в рубашку и заставила помять грудь, потом оттолкнула руку. Расстегнула мне рубашку.

Потерлась о меня своими шарами.

Она как раз поправилась тогда, и грудь у нее стала еще больше. Я видел ее буквально вчера, – она лежала подо мной, и, оскалившись, частила, подмахивая, но так и не кончила, – и два этих мясных шара буквально ослепили меня. Я хотел было надавить ей на плечи, но она сама ужа села на корточки – она берегла колготки, – и расстегнула меня. Принялась сосать. Я прислонился спиной к шкафу, который опасно пошатывался, и постарался сохранить равновесие. Кончил я не скоро, потому что время от времени внизу раздавались шаги, волна отступала, обнажая песок, по которому бегали крабы, на котором сохли, простирая к Океану, свои закорючки, мотки водорослей и трепыхались умирающие серебристые рыбешки… и Лиде приходилось все начинать заново. Казалось, это ее лишь заводило. Когда, наконец, она расстаралась так, что уже никакие звуки не могли предотвратить неизбежное, то фыркнула, и всосала меня со всем воздухом, каким могла, так глубоко, что, казалось, я спустил ей прямо в легкие. Да так оно и было: в хрипе дыхания Лиды я различил булькание гейзеров моего семени.

Она, – не вставая, – вынула из моего кармана бумажные салфетки, вытащила одну, и вытерла губы.

Молча встала, одернула юбку. Я грубо дернул ее к себе, и запустил руку в трусы. Конечно, там было мокро, и я с силой схватил Лиду за мохнатку несколько раз, отчего она пошла волной и бессильно повисла у меня на руке.

В отличие от Алисы, она не любила ухищрений.

Алиса любила, когда мужчина проявлял старание: словно римская патрицианка от раба, она ждала от вас усилий и выдумки. Лиде было достаточно хотеть вас. И я даже не знал, что именно мне нравится больше. Вынув руку, я небрежно вытер пальцы о лицо Лиды.

Она вцепилась мне в плечи еще раз.

Мы дождались, пока внизу будет тихо, и быстро скользнули туда. Сначала она, потом – когда и ее шаги стихли, – я. На улице я встретил одну из ее подчиненных, – почувствовав себя очень старым, – и она посмотрела на меня, как заботливая мамаша на непутевого сына, Может быть, я интересовал ее и как потенциальный любовник. Но слишком мало они были похожи на женщин, эти странные и необычные девочки. Так что я ушел, не оглядываясь. И позвонил Лиде на следующее же утро.

Как она и просила.

Лида, сказал я.

М-м-м, сказала она.

Ты что, спишь, сказал я.

Да, сказала она.

Когда мы увидимся, сказал я.

Да хоть сейчас, сказала она, но без особого желания.

Просто она знала, что – когда я хочу, – меня не остановить. И никакого смысла врать мне ей не было.

Это как, сказал я.

Он уехал, сказала она.

Можешь приехать ко мне домой, сказала она.

О-ла-ла, сказал я.

Слабо, сказала она.

Кстати, я бы лучше поспала, сказала она сонно.

В пять утра встала, провожать, сказала она.

Я же сова, а не жаворонок, как ты, сказала она.

Она была неправа. Это не я был жаворонок. Это мой член был жаворонок. Каждое утро, едва лишь светало, он поднимался с неумолимостью подсолнуха, тянущегося к солнцу, и, хотя жена частенько списывала это на так называемую «утреннюю эрекцию», дело было вовсе не в физиологии. Он стоял у меня поутру и после посещения туалета. А в чем же было дело?

В страхе.

Только на рассвете, – в самый темный час перед тем, как оттенки серого проявятся в окружающей нас черноте, – мне бывало по-настоящему страшно. И я познавал меру вещей и страх смерти. Единственный способ избежать этого был – ебля. По крайней мере, к такому объяснению пришли мы позже с моим психоаналитиком, но, – позже, много-много позже. Я был одержим страхом небытия, и знал единственный способ победить это небытие. Мой член стучал ему по лбу.

Я давал Смерти в рот, как самой распоследней и распроклятой шлюхе.

Я знал, что пока у меня стоит, я жив. Мой член – доказательство бытия и существования мира. Он был в начале вселенной и будет в момент гибели.

А раз так, то я молился на свою эрекцию.

Она у меня была гигантской, можно сказать, слегка даже гротескной, когда я впервые поехал к Лиде домой, хотя мы оба понимали, что делать этого не стоило бы. Меня с молодости нервировали анекдоты про десятые этажи, любовников, висящих на балконе, и тому подобный безрадостный фольклор. Кстати, они жили в большом доме на земле. Машинально отметив это, я чуть было не позвонил в дверь, а потом вспомнил, что делать этого нельзя, потому что может услышать горничная, которая обычно возится на кухне. Первое напоминание. Ну, что же, я набрал номер мобильного Лиды, – готовый в любой момент сказать, что мы можем встретиться позже – и она, дверь, передо мной распахнулась. Она ждала. Я проскользнул по гигантской прихожей, которую уже изучил во время визитов в дом, – но никогда я еще не был здесь сам, – и попал в маленький коридорчик. Мы зашли в какую-то комнатку на втором этаже, Лида сказала, что горничная – туповатая задастая латиноамериканка, привезенная Диего откуда-то с его родины, название которой я все время забывал, – ушла час назад. Моя любовница закрыла, по моей просьбе, дверь. Я услышал щелчок и расслабился. Лида, не оглядываясь, пошла к кровати, и легла. Я пошел к ней, раздеваясь по пути. Встал над кроватью, погладил лицо Лиды членом. Сказал: