Татьяна Веденская - Впервые в жизни, или Стереотипы взрослой женщины

– Как ты это делаешь? – частенько спрашивал он. Олеся только пожимала плечами. Она нашла свою фишку, свой фокус, но разве объяснишь это кому-то. Да и надо ли? Спасибо Померанцеву, знала теперь, как выглядит боль. Как именно изменяется выражение лица, когда человек от любви или отчаяния вдруг теряет способность дышать. Она помнила это выражение лица, могла вызвать его в любой момент, могла играть этим. Если бы ее попросили изобразить счастье, изобразить покой или умиротворение, тут бы возникли огромные проблемы. Олеся бы просто улыбалась. Может быть, смеялась. Размахивала бы глупо руками. Она понятия не имела, как это сыграть так, чтобы это вышло оригинально, на ее собственный, уникальный лад. Зато сумасшедшая страсть, ненормальная привязанность, бессонные ночи, полные страхов, – все это было знакомо, отрепетировано в реальной жизни. Она знала миллионы оттенков грусти, могла показать их на камеру.

– Возможно, поэтому-то я и с ним до сих пор, – вздыхала Олеся, лежа на соседней подушке рядом с Анной. Они смотрели друг другу в глаза – два мореплавателя на обломках утонувшего корабля, плывущие по воле волн в неизвестные края. Так они ощущали себя по вечерам.

– Но почему бы тебе не полюбить кого-то доброго, веселого, счастливого? В качестве актерской практики, если хочешь? – улыбалась Анна.

– Мне кажется, романтические комедии – не мой жанр. Впрочем, как говорит Померанцев, выглядеть глупо у меня очень даже хорошо получается, – рассмеялась Олеся.

– Ты скучаешь по нему? – спросила Анна после долгой паузы, во время которой она думала о своем рыжем муже и детях. Три месяца – это оказалось очень долго. Звонков, разговоров через Интернет, писем было недостаточно. Анна скучала страшно, и только мысль о том, что по окончании этого срока заключения долги исчезнут как страшный сон, немного поддерживала ее.

– По Максиму? – Олеся повернулась к Анне и долго лежала без движения. После вчерашней съемки болела спина, да и горло похрипывало. Бегать голой по крышам и не простужаться – это особенное искусство, а Шебякин все переснимал и переснимал этот эпизод, игнорируя холодный весенний дождь и промозглый ветер. Какое там! Это было как раз то, чего он хотел. Словно мстил Олесе за то, что она так и не переспала с ним. Благодаря этому половина города Самары имела удовольствие видеть ее в чем мать родила.

– Вот она – слава, – усмехалась Олеся на следующий день, глядя на толпу, стоящую около здания, где снимали сцену. Последний эпизод и, по словам режиссера, самый важный. Олеся куталась в длинную беличью шубу в ожидании приговора Шебякина, искренне сомневалась в том, что сможет продолжать, если потребуется. В голове стоял густой туман, и слова роли появлялись в памяти с недопустимой задержкой. Но если бы сейчас снова прозвучало слово «мотор», она бы встала и пошла. Ползком поползла. В голове стучало «не вздумай, не вздумай, не вздумай», но Олеся забыла, о чем была эта мысль.

– Снято! – наконец крикнул Шебякин, и толпа разочарованно охнула. Столько надежд. Олеся слабо улыбнулась, попробовала закутаться поплотнее в свою шубу и почувствовала, как сильно дрожат ее руки. Съемки подходили к концу, и роль была сыграна до конца. Все было кончено. К этому ее сознание еще не успело адаптироваться.

– Ты как? – подошла к ней Анна. Олеся медленно подняла взгляд, потому что быстро его поднять почему-то не получилось. Подруга словно расплывалась в кадре. Стоп, она не была в кадре, стояла в нескольких шагах от Олеси с пудрой в руках.

– Я в порядке, – пробормотала она, но сама себя почему-то не расслышала. Напряжение сказывалось? Олеся сделала пару шагов в сторону автомобиля и вдруг упала на мокрую дорогу. Не то чтобы упала – осела, подогнув ноги под себя. В глазах потемнело, и странным образом звуки и цвета на несколько секунд исчезли, туман поглотил все вокруг.

– О господи! – донесся до Олеси чей-то крик, отдаленно, сквозь вату. Возможно, что и Анны. Может быть, и нет. Чужие руки подняли ее и помогли пролезть в открытую дверь автомобиля. Тело стало вдруг неуклюжим и угловатым, застревало, цепляясь за ручки и выступы.

– У нее жар, – прокричал кто-то, и она почувствовала чью-то ледяную руку у себя на лбу. – Дайте воды.

Врач приехал в гостиницу часом позже, почему-то оказалось не так просто его найти. Воскресенье. Вся рабочая группа шебякинского кино давно уже потеряла счет дням недели и числам. Их мир и время делились на отснятые эпизоды и предстоящие, на первичный монтаж, на перевозку и перенос декораций. Дни, ночи, числа, месяцы… Какая разница.

Олеся лежала на своей половинке огромной кровати под тремя одеялами и говорила что-то сквозь сжатые зубы. Она занимала так мало места, что, если бы Анна не знала, что подруга там есть, могла бы вообще не заметить. Врач прошел, остановился в задумчивости перед горой одеял, а затем поставил на табуретку свой чемоданчик.

– У нее есть страховка? – спросил врач, что крайне сильно не понравилось Анне. Разве такой вопрос должен задавать врач, находя пациентку в таком состоянии.

– Есть, конечно. Только мы не знаем, где она.

– Ладно, – кивнул доктор, нахмурившись. – Какая у нее температура?

– Мы не знаем. У нас нет градусника, – пояснила Анна.

– Это она голой по крыше театра бегала, да? – проворчал доктор, извлекая из чемоданчика электронный градусник. – Ну и кто бы сомневался, что добегается. И что это за кино, где голые бабы по крышам бегают.

Анна помогла Олесе поставить градусник. Та дрожала так сильно, что ее было непросто удержать. А доктор был явно из тех, кто видел явление Олеси на крыше. И явно не одобрял. Продолжая раскладывать какие-то медицинские принадлежности, он говорил о падении культуры, о западной интервенции, о том, что телевидение нужно вообще запретить.

– Доктор, что с ней? Простуда?

– Вполне возможно, что и воспаление легких, – пожал плечами доктор. – Хрипов не слышно, но исключать такую вероятность нельзя. Я пропишу антибиотики. И полный покой. Лучше бы ее в больницу поместить.

– Я за ней сама тут поухаживаю, – покачала головой Анна, вспомнив, как прошлым летом в больницу попала Нонна. Местечковые больницы – совсем не то место, где человеку следует находиться.

– Ну, как знаете, – бросил доктор, принимая от одного из администраторов конверт с купюрами. – Если что – звоните, я тут живу недалеко. И главное – никакого беганья голышом. По крайней мере не на открытом воздухе. Перенесите «эти сцены» в хорошо отапливаемое помещение и не смущайте простой народ.

– Доктор, это была ее работа, – нахмурилась Анна. – Это драматическое кино, а не какая-то порнография.

– Да как скажете, – фыркнул он, нимало не поверив тому, что говорила ему Анна. Если баба голая, значит, порнография. Ферштейн?