Дэвид Николс - Один день

Она вздохнула:

— Не знаю, возможно, придется… пойти в частную клинику.

Спустя минуту он проговорил:

— Черт, никогда не думал, что услышу это от тебя.

— Я тоже. — Она снова вздохнула. — Я тоже не думала, что скажу это.

Установив хрупкое перемирие, он начал собираться на работу. Из-за их глупой ссоры он теперь опоздает, но в «Кафе Бельвилль» теперь и без него отлично справлялись. Он нанял сообразительную и ответственную управляющую, Мэдди, с которой у него установились отличные деловые отношения с намеком на легкий флирт, и ему уже не приходилось открывать кафе по утрам. Вместе с Эммой он спустился по лестнице и вышел на улицу, где стоял обычный серый день.

— И где этот дом?

— В Килберне. Я пришлю тебе адрес. Вроде симпатичный. На фото.

— На фото все симпатичные, — пробурчала она и словно услышала свой голос со стороны, угрюмый и усталый. Декстер промолчал; прошло мгновение, прежде чем она почувствовала возможным обнять его за талию и прильнуть к нему. — Что-то у нас сегодня не ладится. Или у меня. Прости.

— Ничего. Вечером никуда не пойдем, побудем вдвоем. Я ужин приготовлю. Впрочем, можем и сходить куда-нибудь. В кино, например. — Он поцеловал ее в щеку. — Я люблю тебя, и у нас все получится, верно?

Эмма молча застыла на пороге. Ей бы ответить, что она тоже его любит, но ей по-прежнему хотелось чего-то большего. Она решила подуться на него до обеда, а вечером все ему возместить. Если погода наладится, они могли бы подняться на Примроуз-Хилл [64] Примроуз-Хилл — холм в Северном Лондоне, откуда открывается панорамный вид на центр Лондона, Белсайз-Парк и Хэмпстед. и посидеть там, как раньше. Главное, что Декстер никуда не денется, — и все будет в порядке.

— Тебе пора, — пробормотала она, уткнувшись в его плечо. — Опоздаешь к своей Мэдди.

— Опять за свое.

Она улыбнулась и подняла голову:

— К вечеру повеселею.

— Тогда повеселимся вместе.

— Повеселимся.

— Ведь мы все еще умеем веселиться, да?

— Конечно, умеем, — ответила она и поцеловала его на прощание.

И им действительно было весело вместе, хоть теперь это и выглядело несколько иначе. Всепоглощающее желание, страсть и восторг уступили место чередовавшимся в ровном ритме удовольствию, спокойной удовлетворенности и редким минутам раздражения. Эмма была довольна этими переменами; было время, когда она была счастливее, но никогда еще в ее жизни не было столько постоянства.

Иногда ей казалось, что их отношениям не хватает пыла, и не столько романтического, сколько того, что был свойственен первым годам их дружбы. Она помнила, как писала ему письма на десяти страницах до поздней ночи — безумные, страстные письма, полные глупой сентиментальности и непрозрачных намеков, восклицательных знаков и подчеркнутых слов. Одно время она даже каждый день посылала ему открытки, и были еще часовые разговоры по телефону перед сном. А те дни, проведенные в квартире в Долстоне, когда они ночами не спали, разговаривали и слушали пластинки, умолкая лишь с рассветом? А каникулы в доме его родителей, когда они купались в речке на Новый год? А тот вечер, когда они напились абсента в «секретном» баре в Чайна-таун? Все эти мгновения, и еще тысячи таких же, были зафиксированы в хранившихся у нее тетрадях, письмах, стопках фотографий — бесконечных фотографий. Было время, кажется в начале 1990-х, когда они не пропускали ни одного фотоавтомата — им непременно нужно было зайти внутрь, потому что тогда они еще не воспринимали как должное то, что они вместе.

Но чтобы просто смотреть на кого-то, сидеть и смотреть, и разговаривать до самого утра?.. Да у кого нынче найдется время, желание и силы, чтобы проболтать всю ночь? И о чем они будут разговаривать? О ценах на недвижимость? Когда-то она с трепетом ждала его ночных звонков, а теперь звонок посреди ночи означал, что что-то стряслось. Да и нужно ли теперь так много фотографироваться? Ведь они прекрасно изучили лица друг друга, и уже целая куча коробок из-под обуви набита этим хламом — целый архив набрался почти за двадцать лет. И кто в наше время пишет длинные письма? И почему это должно кого-то заботить?

Иногда она задавалась вопросом, что подумала бы двадцатидвухлетняя Эмма Морли о нынешней Эмме Мэйхью. Посчитала бы ее слишком зацикленной на себе? Слишком среднестатистической? Расчетливой мещанкой, которой теперь подавай собственный дом, отдых за границей, тряпки из Парижа и дорогие стрижки? Не показалась бы она самой себе слишком обычной — сменила фамилию, мечтает завести семью? С другой стороны, и претенциозную, обиженную на весь мир, ленивую, склонную к напыщенным тирадам, осуждающую всех и вся двадцатидвухлетнюю Эмму Морли вряд ли можно было назвать образцом совершенства. Уверенную в собственной правоте и важности, но совершенно не уверенную в себе — ведь именно этого качества ей всегда не хватало.

Нет, это и есть реальная жизнь, казалось Эмме, и пусть она утратила свой прежний пыл и любопытство — разве это не естественно? В тридцать восемь лет просто неприлично и неподобающе дружить и любить с тем же пылом и горячностью, как в двадцать два. Влюбляться, как в двадцать два. Писать стихи, плакать, слушая глупые поп-песенки. Затаскивать людей в фотоавтоматы и тратить целый день на составление музыкальных сборников; просить кого-то переночевать у тебя, просто чтобы не было скучно. Если сегодня придет в голову процитировать Боба Дилана, Томаса Элиота или, не дай бог, Брехта, ее собеседник лишь вежливо улыбнется и тихо попятится — и можно ли будет его винить? В тридцать восемь лет глупо думать, что какая-то там песня или фильм способны изменить всю жизнь. Нет, теперь все стало ровным, все успокоилось, и жизнь проходит на знакомом фоне удобства, удовлетворенности, привычки. Никаких больше судорожных метаний из одной крайности в другую. Нынче в друзьях остались лишь те, кого они знают уже пять, десять или двадцать лет. Они уже не разбогатеют и не обеднеют; еще некоторое время их не будут мучить проблемы со здоровьем. Они застряли в самой середине: средний класс, средний возраст; не прыгают от счастья, но этому и рады.

Наконец-то она полюбила кого-то и уверена во взаимности. Если кто-нибудь спрашивал ее, как часто бывало на вечеринках, как она встретилась с мужем, она отвечала: «Мы вместе росли».

И вот они отправились на работу, как обычно. Эмма сидела за компьютером у окна, из которого открывался вид на зеленую аллею: она писала пятую и последнюю книгу про Джули Крисколл. В этой книге выдуманная героиня, по иронии, забеременела, и ей пришлось выбирать между материнством и учебой в университете. Работа не шла; тон книги был слишком серьезным и интроспективным, шутки не удавались. Эмме не терпелось закончить роман, но она не знала, что будет делать дальше, что ей по плечу — книга для взрослых, серьезное, требующее солидной подготовительной работы произведение, например о Гражданской войне в Испании, или фантастический роман о недалеком будущем, что-нибудь в стиле Маргарет Этвуд, что понравилось бы ей самой в молодости и вызвало бы уважение к автору. По крайней мере, задумки были такие. А пока она прибралась в квартире, заварила чай, оплатила счета, загрузила стираться цветное белье, разложила диски по коробочкам, снова заварила чай и наконец включила компьютер и принялась гипнотизировать экран монитора.