Филипп Соллерс - Мания страсти

— Итак, это неслыханное расточительство?

— Колоссальное.

— Безо всякого основания?

— Без малейшего.

— А как же общественный дух экономии, он что, лжет по этому поводу?

— Абсолютно.

— Что ты читаешь?

— «О бесконечности, Вселенной и мирах».

— Сожженного гения?

— Его самого. Мир его праху.

— Но ты ведь уже читал.

— Недостаточно.

Так, раз в две-три ночи, я спал у Доры и возвращался в свою комнату. Я нашел небольшую работку у одного издателя научных книжек, который понятия не имел о моей деятельности. Мне приходилось читать корректуру серьезных монографий по археологии, геологии, этнологии, биологии, химии. Это было время, когда История, казалось, хотела проявить себя вновь, мы жили на склонах потухшего вулкана, и вдруг, внезапно, появляется какой-то гул, грохот, интриги, фронда. В основном, все это неопасно, неясные толчки, но на этот раз, похоже, нас ждало настоящее развлечение. Это была лава. Вскоре даже самые худшие буржуа, самые серые, самые замкнутые распахнут свои окна, выдут среди ночи на балконы, будут ведрами плескать воду, чтобы залить дым гранат со слезоточивым газом, станут аплодировать баррикадам и метанью булыжника, и пускай их собственные автомобили догорают где-то в тупике, возле перевернутого автобуса и придавленного деревом полицейского фургона. Открытие: все Знания суть ничто, ничего не знал, ничего не видел, ни о чем не подозревал. Государственная власть — это целлулоидный бегемот, куколка из хлебного мякиша. Вся изрытая, как земля молодым кротом, мы об этом после поговорим.

— В конце концов, что у вас была за цель?

— Никакой.

— Значит, только негативная?

— Нет, нет, как раз позитивная.

— Стало быть, чистое искусство?

— Вот именно.

Однажды, году в 1830-м, Гюго сказал по поводу Мирабо: «Ему в жизни встречаются лишь две вещи, которые относятся к нему хорошо и к которым он сам питает любовь, обе эти вещи отличаются непостоянством и бунтуют против порядка: любовница и революция». Тот же Гюго, когда он взвинчен и мрачен, измотан обстоятельствами, забыв собственные нравоучения и свою обычную размеренность, гармонично-благословенную, пишет так: «Во Франции под остывшими углями всегда тлеет возможная революция». В 1851 году в Брюсселе, после Государственного переворота: «Наконец-то те, кого я люблю, в безопасности, все остальное неважно: чердак, брезентовая складная кровать, плетеный стул, стол и чем писать, этого мне вполне достаточно». А вот 9 декабря 1870 года: «Этой ночью я проснулся и написал стихотворение. За окном слышалась канонада…»

Стихи? Откроем чувствительного Гюго:

Или вот:

Или еще:

Или вот это:

Специально никто ничего не рассчитывает, просто оказываешься там или здесь, просто делаешь вдох на другой планете, а не на той, где в чести осмотрительность, согнутая спина, Закон. Кто эта полноватая блондинка, с которой я целуюсь на кухне во время вечеринки? Понятия не имею. Где мы? Где-то неподалеку от Бут-о-Кай. Почему я здесь? Есть, по крайней мере, три ночи в этой одной, у каждого своя. А самое прекрасное — это ранние утренние часы, пустынные улицы, машины, несущиеся на всей скорости, осторожнее, сбавь скорость, вот так, теперь хорошо, трогай. Весна прорвалась, каштаны в цвету, иудины деревья делают Париж совершенно фиолетовым. Высади меня здесь, спасибо, привет, до скорого. Я поднимаюсь в свою комнату, бросаюсь, одетый, на постель, сознание проявится позже, а сейчас укутайся в синее небо, натяни его на себя поглубже, пресыщенное животное, пари. Беспечность, круги, обломки, мы изобретаем только нам свойственный способ счета. Надзиратели недовольны? Еще бы! Есть верхние части, нижние части, отверстия, стрельба мимо цели, откаты. Мы умеем делать это быстро, ждать, быть аскетами, бедными, больными, немыми, притворно-рассеянными. Бордель проникает через чердаки и подвалы. Мы исчезаем, просвечиваемся, пенимся. Мы заразны, но чертовски осторожны.

Воспользуйтесь этим, друзья, долго это не продлится. Хотя нет, продлится, конечно, продлится, это будет длиться очень долго, а для некоторых (привет им, где бы они ни были) это длится до сих пор. Надо признать, что предохранительная прививка, в большом количестве, против скуки времени, оказалась весьма действенной. Ладно, у нас были наши мертвецы, но мы не станем, как вы, делать из них историю. Сохраним наше целомудрие, да-да, представьте себе, наше глубинное, наши тайны. Нас, случалось, поражали великие несчастья, но они не заставили нас изменить мнение. Время выходить и время возвращаться, время сверкать и время гаснуть. Никакой иерархии. Лоцман авианосца в открытом море должен ощущать нечто подобное. Как, вы не в пехоте? Нет, сержант, увы. Именно это без конца и повторяют критикам. Некоторые, на земле, имели тенденцию принимать себя за танковую дивизию: над ними просто пролетели.

Пользовались тем, что имелось под рукой. Ни обеспечения флангов, ни объединения сил, быстро распадающиеся союзы, подразумевающийся даже не второй — третий смысл. Пользуемся казенным языком? Так это чтобы высмеять его. Вот, к примеру, Франсуа, мог составлять подстрекательные листовки с ледяной улыбкой, которая говорила о многом. Главный принцип дезорганизации: вызывать у всех неприязнь, но не одновременно, а по очереди. Думаю, этого-то мы добились. Отдельные жизни шли параллельно так далеко, как это только возможно, вспыхивали, принимали различные формы, взаимоуничтожались. Настоящий фейерверк, для всех, кроме нас, невидимый. В итоге получалось что-то вроде нейтронных бомб: эффект полнейшего разрушения всего вокруг, даже если кажется, что все осталось на своих местах. «Надо будет изобрести нейтронную литературу», — говорил Франсуа. Первый пример уже есть: Лотреамон. Он открывал свою книжечку: «Мы знаем, что представляют собой солнце и небеса. Нам известна тайна их перемещений. В руке Элоима, слепой инструмент, бесчувственная энергия, мир удостаивается нашего почтения. Падения империй, лики времен, нации, завоевания науки, все это порождения одного ничтожного атома, который живет всего лишь день, который разрушает представление о вселенной во все времена».

Чтобы немного над ним поиздеваться, иногда произносили «аминь». В ответ он строил рожи.

Никакого возврата к прошлому. Реакционер видит себя краем глаза, тело, зажатое в тисках тела. Полная мешанина, жертвенные христиане, неоязычники, более или менее замаскированные (или радиоуправляемые) антисемиты, нервическая меланхоличность а-по-шло-оно-все-к-черту, кликуши, возвещающие гибель Запада, юродивые провозвестники Апокалипсиса. Впрочем, сюда можно было бы добавить пролетариев-социалистов, бурные речи и дружное затаптывание недругов, воинствующий мазохизм, торжествующее невежество, разграбление частной жизни, сомнамбулическое пуританство, культ поражения, добровольные доносы, обаяние полицейского государства. Явный фашизм в двух последних случаях, к очевидной выгоде местных казначеев, для которых нет ничего опаснее свободного индивидуума, следующего своим стремлениям без оглядки на кого бы то ни было. Истинный пролетарий тут как тут, тот самый, у которого нет родины, которому нечего терять, кроме своих цепей, это он, это она, это вы, это я. Вот Мутант по отношению к уже деградировавшему девятнадцатому веку. Это общество организует разделение? Оно более всего опасается анархистской неоднородности, внезапности, непредвиденности? На это следует ответить минимальным по возможности вмешательством со стороны общества. Человек отнюдь не общественное животное, это блуждающий дух, природа которого, к счастью, неизвестна. Следовательно, никаких официальных предписаний; строгий минимум соучастников и постоянное подозрение во внутреннем разложении. Доказательства в письменном виде, и только так. Все прочее пустая болтовня, отсталая психология, осуждения за намерения, школьная блуза, упорядочение. Пантеон-картон, запломбированная ризница, многословное собрание ячейки, психоанализ для лавочников, одуревшие скауты, желание отомстить, помрачение ума на генетическом уровне. Мы здесь, чтобы разрушить разрушение. Это особый дар.