Филипп Соллерс - Мания страсти

Ночь. Я с какой-то угрюмой девицей на одиннадцатом этаже многоэтажки неподалеку от Елисейских Полей. Все слегка под наркотой, лето, мы на балконе, ленивый флирт. Она глубоко засовывает язык мне в рот, самой наплевать на все, она ровным счетом ничего не чувствует, она холодна и настойчива, а таких будет все больше и больше, фригидная лже-свобода. Внезапно, зрачки расширены, она говорит мне: «Прыгай, посмотрим, испытаю ли я оргазм». Дословно. Она дрожит, делает в мою сторону магнетический пасс, заколдует-проглотит, жест доисторической колдуньи, склеп диаболо черная чадра. Она сжимает мою руку, ногти скрипят по рубашке, она настаивает, чтобы я перекинулся через балкон. Пытаюсь прошептать ей, что спешить незачем, что я, может быть, прыгну, но чуть позже, что давай как-нибудь без этого… «Нет, нет, именно сейчас, ну давай». Она сумасшедшая, конечно, в этом водовороте сумасшедших хватает, это неизбежно, Система сможет позже оркестровать это несчастье, дабы обернуть ее против нас же. «А представь, что я сразу не умру, что я останусь калекой, парализованным… — Все равно, сделай это ради меня». Да, это любовь. Она начинает подталкивать меня, она вся во власти своих фантазий, я осторожно высвобождаюсь, она вновь неистово обнимает меня, я вижу, как зрелище моего раздавленного, распластанного внизу тела, вызывает прилив возбуждения, кровь, расколовшийся череп, мозги, земля уничтожает ненавидимого ею самца… Ну да, так оно и есть, у нее почти судороги. Мне хочется рассмеяться, но делать этого не стоит, это было бы невежливо по отношению к этой случайно встреченной вампирше. Не следует забывать, что именно могущественный Синдикат Вампиров заклеймил в свое время некоторые куски «Цветов зла», усмотрев в них посягательство на мораль и религию, к примеру, это чудовищное стихотворение, в котором роковая женщина, источник пагубного сладострастия, превращается в бурдюк гноя и скрежещущий скелет [4] Имеется в виду стихотворение Ш. Бодлера «Превращение вампира». . Куда мы катимся, если мнимые обмороки разоблачаются, как в Средние Века? Что станется с имперским или республиканским порядком, если среди бела дня дозволяется показывать женское притворство с такими некрофильскими подробностями?

Ну ладно, у меня на шее свой собственный вампир, ни в первый, ни в последний раз. Она чувствует, что жертва пробудилась, ей это не нравится. Теперь она сама желает прыгнуть, она готова пожертвовать собственной жизнью, как истинный борец, как святая в эпоху продажных проповедников, она хочет убить себя, убивая Дьявола. Эта странная гримаса, когда из уголка рта начинает сочиться слюна, глаза закатываются… Сальпетриер [5] Сальпетриер — приют для престарелых и душевнобольных в Париже. by night… Мне удалось, тем не менее, втащить ее тяжелое тело в глубь комнаты (сумасшедшие начинают вдруг весить целую тонну, это общеизвестный факт). Мы в комнате, там есть кровать, на нее-то мы и валимся. Затем дверь открывается, это Дора, она искала меня. Она смотрит, закрывает дверь, я поднимаюсь, я настигаю ее в лифте, мы уходим, возвращается, занимаемся любовью, как если бы ничего не произошло.

Не стоит удивляться отныне новым силуэтам, появившимся в городе. Синдикат научился использовать новое отрицание, порчу, черный огонь. Желаете чего-нибудь дьявольского, сатанинского? А как же! Только, разумеется, не Бодлера, это слишком дорого, слишком изысканно, непонятно и, следовательно, подозрительно, лучше какой-нибудь эрзац, Люцифер для прокурора в прошлом, а ныне — мещанина, сочувствующего демократии, так и не сподобившегося проклятия, которого так жаждал. Раздраженные типы и измученные девицы вырисовываются на грязно-сиреневом фоне. Они полагают, что отмечены, занесены в список, на самом деле ничего подобного, в расчет принимается одна лишь иллюзия. Тип нем или, наоборот, разглагольствует без остановки. Девица смотрит вдаль, ничего не видя. Ничто их не объединяет: ни мягкость, ни юмор, чувствуется, что они не простят друг другу ничего. Она поимеет его, в конце концов, тип это понимает, он безропотен, в ней гораздо больше одержимости, род людской господствует, они едины в восприятии сексуальности как тупика, в ненависти к любому отдыху, никакая религия не могла бы зайти так далеко в муштровке своих одержимых.

Стоит посмотреть на этот рассадник… Один фотограф, одна актриса, один псевдохудожник, один псевдоскульптор, юная романистка, переполненная желанием убийства, режиссер в хронической депрессии, постановщик видеофильмов с уклоном в порно… И все начинается заново. Фотограф состязается со своей коллегой-дамой, у кого на негативе тела получились более уродливыми или более изысканными, безобразными, в последней степени ожирения, скелетоподобными или же роскошными, актриса манерна и высокопарна, кинорежиссер уже не знает, какую запечатлеть якобы конвульсию или как кадрировать, чтобы получилась многозначительная размытость… Настроить звук в системе техно-романтизма, вспышка крайнего фашизма, вспышка блеющего человеколюбия, реклама, все дрожат, все топают ногами, все поносят друг друга последними словами, все парят. Сортиры переполнены, вскоре будет некому их опорожнять.

Я вновь вижу Фафнера, в то же время, окруженного свитой в гостинице Мерис. Он приглашает широким жестом. Кто платит? Ходят слухи, что Елисейский дворец, через некое большое государственное предприятие и банки. Фафнер в комнате, в полуобморочном состоянии, какая-то рыжая девица осторожно вытирает ему щеки, при виде меня задирает юбку, предлагая свои ягодицы, как если бы кто-то велел ей это сделать: «Ну давай, я все равно ничего не чувствую». Спасибо, не стоит, обойдемся, выйдем лучше на террасу. А там какой-то алжирец, мусульманин-спекулянт, а еще кубинец, трижды высылавшийся на родину, экс-компаньон товарища Че, государственный советник с женой, про которую ходят слухи, будто она лесбиянка (это ей только на пользу), безработный философ, корсиканец, бретонец, баск, серб, грек, журналист крайне правого толка, дружески беседующий с журналистом крайне левого толка, диктор телевидения, в общем, обычный террариум. Есть даже некая светская дама, изображающая нимфоманку, при этом без умолку рассказывающая про своих детей, и юная кокетка, воркующая со старым мужем и обманутая двумя своими любовниками, играющими на понижение на Бирже. Имеется также уголок педерастов, натянутые смешки, уголок полицейских кресел, кружок нормальных зрителей. Фафнер, приведенный, наконец, в чувство, переходит от одних к другим, расчетливо взвешивает всякие просьбы и мерзости, определяет на глазок степень грядущей неприятности, смеясь над всеобщим извращением всей своей странной мордой встревоженной гиены, возвещая на завтра свои убогие провокации. Возгласы радостного удивления. Темнеет.