Елена Колядина - Цветочный крест • Потешная ракета

Монастырь огласил колокольный звон.

– Да вы сами взгляните, отец…

– Логгин, отец Логгин.

– Братья как раз сей час пойдут к трудам.

Игумен выбрался из-за стола и приоткрыл окошко.

Отец Логгин взглянул в проем.

По усыпанной багряной листвой мощеной дорожке к лабораториям шагала Феодосья в одеянии монаха.

– Она! – торжествуя, воскликнул отец Логгин. – Феодосья Ларионова, приговоренная год назад в Тотьме к сожжению в срубе за колдовство и множество других премерзких преступлений, о которых даже не хочется упоминать в святых стенах. Аз самолично присутствовал на казнении, – по сим словам отец Логгин слегка смешался и поспешно добавил: – То, что она, тем не менее, сумела избегнуть казни – еще одно доказательство ее колдовских злонамерений.

Игумен пребывал в смятении, которого, впрочем, не выказал, ибо за двадцать лет игуменства много чего повидал на белом свете.

Он молча сел за стол, сцепив перста.

– А был ли ваш «монах» этим летом в грецких Метеорах? – утвердительным голосом задал отец Логгин еще один вопрос.

– Ей, да, – ответил игумен. – Феодосий паломничал в Грецию в составе делегации.

«Значит, бысть мне не видение, – возликовал отец Логгин, расправив плечи. – Не восставшая из пепла нечистая сила, а подлая живая Феодосья оказалась в одном со мною месте. Вот так встреча!»

– Как же вы, простите, бабу от мужа не отличили? – одержав верх в опознании, обрушился с обвинениями отец Логгин. – Неужели никто ничего не заметил? Откуда она прибыла? Что сказала?

– Привел Феодосия некий стрелец, сказал, монах беспамятный, прибился к сиверскому обозу, помнит только имя и родство – Ларионов, рекомендован вологодским моим знакомцем, отцом Василием, – припомнил игумен. – Несмотря на утрату памяти, выказал, впрочем, знание латыни, рисования и готовальни. Обнаружить естество у нас, как вы понимаете, невозможно: монахам запрещено взирать друг на друга без одежды. Обитают оне поэтому по одному в келье. В бане специально возведены перегородки, каждый моется в своем чулане, замкнувшись изнутри, дабы не искушаться на телесное взирание с похотью.

Дело принимало опасный для монастыря и настоятеля оборот.

Игумен Феодор напустил вид озабоченный и одновременно благодарный.

– Позвольте, отец Логгин, договоримся так: я в короткие сроки самолично произведу следствие, возьму преступника под замок и, не медля, пошлю за вами, куда укажете. Предлагаю пока сохранить эту вещь между собой – ни мне, ни вам не нужны обвинения в упущении или укрывательстве преступника.

Отец Логгин вынужден был мысленно признать, что часть вины лежит и на нем – не усмотрел, не проследил лично за ходом казнения, отвлекся на глупый багровый туман (теперь он ясно вспомнил все подробности того дня) и другие пустые суеверия. В общем, дал себя охватить темной тотемской пастве всеобщей паникой. И как ни хотелось ему в это же мгновенье покарать проклятую Феодосью, виноватую в его мучениях и по минутной слабости готовности продать душу дьяволу, он сурово свел белесые брови и согласно кивнул головой.

Выпроводив с отеческим видом отца Логгина, отец Феодор крепко задумался.

Баба! Ведьма! Беглая казненная! Куда ни кинь – везде клин.

Впрочем, у игумена еще теплилась слабая надежда, что сие – навет, обусловленный сомнительной внешностью Феодосия. Ибо терять зело ученого монаха либо свой пост, а то и живот, ему не алкалось. Поэтому настоятель решил не пороть горячку, а продумать план действий. Ибо даже приставить к Феодосию тайного наушника али соглядатая с ходу было затруднительно – не прикажешь, в самом деле, позрить за Феодосием в бане! А что как в межножье у него действительно окажется не мужской уд, а женские лядвии? Ведь, взирая на женский подчеревок, ратник с грехом сам окажется грешником!

Феодосью переполняло счастье. Словно долго продиралась она сырым черным ельником и вдруг вышла на залитую солнцем поляну, усыпанную цветами, где на мягкой мураве сидел белоголовый сынок Агеюшка, и смеялся, и тянул к ней ручонки, перемазанные земляникой. События последних дней вдруг обрушились на Феодосью, словно самоцветы, хлынувшие из клада, коий, известная вещь, всегда сокрыт в месте, куда упирается своим столпом спускающаяся с небес радуга.

Внезапная встреча с отцом Логгином в грецких Метеорах не удивила ея. Феодосья не держала обиды на бывшего своего духовника. Сколько раз вспоминала она события, случившиеся год назад в Тотьме, и все больше убеждалась, что действия отца Логгина, предавшего ея казни, были в благость, ибо сим Господь указывал ей путь к встрече с сыночком Агеюшкой. Если бы не тяжкое хожение в юродстве и сожжение в срубе по обвинению в колдовстве, не бывать Феодосье в московском ученом монастыре, где почти была уже готова к полету на сферы небесные пороховая ступа. Хоть теперь, когда выяснилось, что сыночек Агеюшка жив, ступа для полета на сферу небесную была уж не нужна, Феодосья была благодарна монастырю за наслаждение науками и творчеством, пережитыми в лабораториях и мастерских. Она часто представляла свою встречу с отцом Логгином и была готова всем сердцем отблагодарить за перенесенные во благо муки, но столкнувшись с ним в темном переходе, слегка растерялась от неожиданности и оттого не нашла слов для разговора, а наутро отбыла из Метеор назад, в Москву.

Прибыв в ставший родным монастырь, Феодосья, как и уговаривались оне перед расставанием, отправила со случайным отроком короткую записку в Сокольничью слободу, к Олексею. Олексей же, вместо того чтоб ответным словом уговориться о встрече, той же ночью лихо перемахнул через каменную ограду монастыря и пробрался в келью Феодосьи, ибо хотя задвижки на всех келейных притворах имелись, но запирать их уставом было заповедано.

Мерцала алым огоньком лампадка, Феодосья лежала на постном своем ложе, зря с умилением маки, оливы, поля и виноградники Греции. И, словно в сладком сне, ответила на ретивое внезапно явившегося Олексея, шептавшего любовные словеса, и дрочившего с нежностию ея белую шею, и ласкавшего стегна, ибо не сумела более сдерживать томления в подпупии. Феодосья не могла в полной мере наслаждаться близостью с мужем, ибо, после исчезновения сына, в юродстве лишила себя женского естества, за что и носила долго прозвище «Безпохотная», но в объятиях Олексея на несколько минут забыла об одиночестве и почувствовала себя желанной.

– Грешники мы, – шептала после Феодосья и гнала Олексея прочь, но он ушел лишь со вторыми петухами, когда рассказал, как пробился к воротам на Красной площади и ловко бросил под ноги царю Алексею Михайловичу нарочно купленный дорогой кафтан, дабы ступил государь, спешиваясь, не в каменистую лужу.