Светлана Храмова - Мой неправильный ты

И я снова клянусь себе, что никогда не предам свое тело, любыми способами, любыми видами оружия, конвенционального и неконвенционального, буду сражаться за его молодость и красоту».

– Чушь какая! – сказал Павел.

– Павел, она привыкла к домашним заданиям. Я просила ее записывать все, что ей приходит в голову. Аня записывает. Шучу, ее записи – банк для исследований, Аня мне очень помогла, мы почти подружились. Почти. Ты же знаешь, подруг у меня нет, это не обсуждается. Но Аня раскрепостилась, зажатость исчезла.

Аня умная, энергичная. Она поняла, что значит быть победительной, она мой большой успех! Муж стал к ней внимательней, дочь стала управляемой, Аня теперь работает в журнале, она колумнистка, вызывающая читательские симпатии. Ни одного комплекса не осталось и в помине!

– Отсутствие комплексов – тоже комплекс.

– Павел, я не об этом. Я проверила мои выводы опытным путем, Аня теперь настоящая феминистка с оружием в руках! Метод работает!

– Рита, конечно, работает. Женщина-тест – это забавно. Аня красивая?

– Красота – это хорошая фигура плюс уверенность в себе. Анна не терзает себя, она уже не жертва. Это мой успех!

Домой Рита вернулась поздно, Павел давно попрощался, а она все сидела за столиком, правила тезисы будущего манифеста. От слова «манифест» настроение резко испортилось, громких заявлений она не хочет. И воркования глянцевых женских журналов не хочет – «полюби себя, это гарантия успеха», противно. Как донести до сознания масс, что поезд феминизма уперся в тупик, новый тоннель надо прорубать? Заново отделывать и строить, вообще все начинать заново?!

Кому она собирается объяснять? Что?! Опять двадцать пять, разрушим и построим, всё уже было. Пиши, Рита, заметки на полях, летописи – тихо, вкрадчиво и последовательно, ораторствовать смысла нет.

Аня записывает – замечательно, и я записываю, как врач историю болезни. Больной в конце концов выздоравливает – если выживает, конечно. Шутки насчет диеты, а ведь серьезный вопрос! Тетки покупают книги с рецептами «Как похудеть», там продукты по списку! А рецепт один – прислушивайтесь к себе, утоляйте голод, не впадайте в эйфорический восторг при поглощения пищи. Пейте больше воды и не жрите гадость всякую, майонезы и кетчупы – в топку, вместе с чипсами и душистым фастфудом.

Изящество – не подвиг, а нормальное состояние женских форм. Душевный покой гарантирован, проверено эмпирически. Разве нельзя сочетать свободомыслие, успехи в труде и быть «ну прелесть какая хорошенькая»? У математика Софьи Ковалевской это здорово получалось.

А Симона де Бовуар, о которой я уже думаю, как о моей единственной подруге, как жаль, что разошлись во времени! Мы бы спорили, говорили о ее книгах, экзистенциализме Жана Поля, о моих издерганных любовью «ласточках», придумывали бы наряды – уж кто-кто, а Симона знала в них толк! Врожденное чувство стиля, спокойная элегантность интеллектуалки, ни на секунду не забывающей, что она женщина, а потом уже – властительница умов.

Она исповедовалась сдержанно, иногда прикрываясь вымышленными именами героинь своих романов, как фиговым листком. Каждому понятно, что писала она о себе, это было ее главной страстью. После Сартра, конечно. И после…

В сознании Риты с яростной четкостью возникали картины из чужой жизни. Она понимала, что ее воображение генерирует реальные образы, такие глубокие погружения в чужую жизнь и раньше случались, но с уверенностью она никогда не могла бы ответить на вопрос: ты уверена, что все так и было?

Да, так и было, голоса людей возникают не из пустоты, они до сих пор звучат там, где были произнесены.

Я переполнена этими голосами, я их слышу! Иногда я физически, иначе не скажешь, присутствую там, где уединились эти двое. Слишком сильна страсть, когда-то взорвавшая обоих и отменившая привычный уклад. Энергия выплеснулась в пространство, она властно притягивает погрузившегося в чужую историю, она затягивает, и посторонний тонет в чужой истории, ощущая бессилие сопротивляться.

Любовь оживала мгновениями, а длилась семнадцать лет, любовь разгоралась и тлела, совсем как угли в самодельном камине, нет, не Нельсон его смастерил, бунгало продавалось уже с очагом, привычка смотреть на огонь сильна у многих. Нельсон Олгрен в камин не смотрел, он не шизофреник, и никогда не сожжет кусок рукописи в порыве отвращения к самому себе. Камин вообще никто не разжигал – до того, как Симона не появилась здесь впервые. Она и разжигает огонь. Она и готовит еду – да, да – именно так, на кухне и у плиты, по два часа в день, кто в это может поверить! Стряпню ее Нельсон поглощает с превеликим удовольствием, хоть и называет ее ужасной.

Стряпню он зовет ужасной, Симону – истеричкой. Но любит и то, и другое. Тридцатипятилетняя женщина, изящная интеллектуалка, впервые поняла, что значит быть любимой. Кто бы мог подумать, что Нельсон живет как отшельник, как «крокодил, запутавшийся в тине». Она сама принесла угли с рынка неподалеку, она вне себя от счастья, она любит этого чувственного грубого парня, пишущего о проститутках и поерах.

Нельсон плюхнулся в плетеное кресло и с облегчением закинул длинные ноги в серых узких брюках на железную решетку. Подобие камина, решетка почему-то отодвинута в сторону, Симона догадывалась почему – он привык вот так закидывать ноги, когда сидел в кресле. И засыпать так привык, ему так удобней, а камину решетка ни к чему. Огонь в камине горит нечасто, да, иногда сухие ветки потрескивают, но крайне редко. Скорее всего, только в ее присутствии.

Его жилище в Вабансии напоминало приют для заблудившихся охотников, пустые стены, две примостившиеся друг к дружке кровати, матрацы с вмятинами, простыни она натягивала сама. Ему безразлично, есть простыни или нет. Тут Симона засмеялась, и вовсе не из-за коньяка, которого они выпили предостаточно. Нельсон называет себя крокодилом в тине – какое дело крокодилу до простыней? Если бы кто-то осмелился сказать, что ее возможно опрокинуть на неровный дощатый пол, задрать подол юбки и выдрать как Сидорову козу? Она бы не расслышала, не сумела бы расслышать, да и кто бы осмелился? Нельсон не подозревает, что ничего подобного в ее жизни никогда не случалось, если задумывается над этим, конечно.

Она сидит на грубо сколоченном табурете, спина как натянутая струна, напряжена. В Симоне появилось что-то от рыси, постоянно готовой к нападению. Рысь и крокодил, прекрасная пара. Они питаются друг другом и кукурузой из железных банок, пьют ви́ски литрами, и она любит Нельсона! Звериной, жадной любовью. Любовью, за которую стыдно. И стыдно, что ничего подобного она не знала раньше. Раньше, до Нельсона Олгрена, певца чикагского дна. Нельсон не пишет, он живет на самом дне чикагского ада, вместе с проститутками и наркоманами, сочно описываемыми, а до этого жадно опрашиваемыми – с въедливым вниманием и участием, сострадание в его глазах, это не наигранное сострадание. Он любит их всех не меньше, чем ее, Симону, – да и видит ли различие?