Светлана Храмова - Мой неправильный ты

Пожалуй все – дверь приоткрылась, острые глаза сержанта обшаривают комнату.

– Истекли мои десять минут молчания, спасибо, друг. – Алексей добавил ему еще стольник, и еще пятьдесят, сверх всего, что уже раздал, деньги исчезали в карманах, в протянутых руках, он рассовывал купюры, всучивал конверты, закрывая служивым рты и глаза. – А это тебе и корешу твоему, премия. За упокой души рабы божией Эвелины.

И тут напряжение последних двух часов дало себя знать, он почти потерял сознание. Не напряжение, шок. Потрясение от гулкой пустоты, в душе что-то булькало, но шевеления никакого. Он не потерял сознание, выпрямился и резко захлопнул за собой дверь, шагал как на протезах, но двигаться надо! Иначе он тоже умрет прямо под ее дверью. Эве он посвятил эти двенадцать лет целиком и полностью. Эвы больше нет.

И он убивал Эву – все двенадцать лет, целиком и полностью посвященные ей. Нет, это не он ее убил! Не он! Остановить истерику! Нужно двигаться, двигаться, придумать себе занятие и найти интерес в жизни. Новый, другой. Какое там занятие, ее больше нет! Есть только гулкая зябкая пустота. Торричеллиева. Хорошо, что все кончается смертью, он где-то читал эту фразу, совсем недавно.

Передоз – и он уйдет за ней. И это рай, ну верят же в рай! Да нет, это просто гулкая тишина. И тишины нет. Ни-че-го. Как я хочу спросить у нее, есть там что-нибудь или нет? Я сейчас в морг поеду, спрошу. Я дам им всем денег, они что-то придумают, и Эва мне скажет. Да нет, куда меня занесло, о чем это я? Она и при жизни-то не особо…

Он выдернул из сумки скляночку с кокаином, щепотка на кисть, и вдохнул порошок, без приготовлений, обойдясь без зеленой соточки.

Двигаться надо, двигаться! Алексей уже в лифте, спуск недолгий, вот он, свежий воздух, можно полной грудью. Вдохнуть, дышать! Но Алексей снопом упал в кусты, мертвой хваткой сжимая сумку в руках, инстинкт.

Очнулся быстро, по-видимому, – вокруг темнота, ни души. Повезло! В голове прояснилось, надолго или нет, неважно, теперь главное дойти до машины, рукой подать. Вот он уже внутри, за рулем Алексей привычно сосредоточился, отливающая перламутром «ауди» рванула с места, газует он лихо.

Ночная дорога пустынна, петлял и кружил, как удалось доехать – Алексей не помнил. Автопилот. Отчаянный, неумолимый, надежный.

Эвы больше нет. Но нет боли, пустота внутри, зияющая дыра, он ничего не чувствует! Войдя, свалился на диван лицом вниз, это было единственным желанием – распластаться, и чтобы никто его не видел, перейти в иное состояние – плазменное, газообразное, жидкокристаллическое, стать лужей, а лучше ручьем. Ручьем. Слово превратилось в образ, он услышал струйки воды, пробивающейся между камнями, увидел буруны, сверкающие на солнце. Из переливающейся бездны засигналило – выбросить сумку на фиг, а лучше сжечь. Спокойней. Необходимое сделано, имя дочери трепать не посмеют. «За упокой души рабы божией Эвелины!» А собственную душу успокоить – как? Наташка говорила ему в последнее время: Эва не в себе, глаза у нее какие-то странные. Застала ее как-то у барной стойки, испугалась отчаянному выражению ее лица. Сидит неподвижно, смотрит в одну точку, Наташка окликнула – та сразу преобразилась, начала о фильме каком-то спрашивать, умница, собеседницу нашла.

Да нет, в кабинет к нему вбегала веселая, вечно возбуждена, всегда торопится. Как дела? «Все класс, пап!» Он сконфуженно вынимал из стола конверт, приготовленный заранее, она небрежно бросала в сумку – и тут же к двери, короткая улыбка: – Чмоки, пап!

И все. Поговорили. Ушла.

Озноб мелкой рябью прокатился от пяток до лба, волосы задрожали, ничего-то он о ней не знал! Что происходило потом, когда закрывалась за Эвой дверь, или когда они сидели с ней в очередном ресторане, где и говорить было не о чем, не об «Амели» же ей рассказывать! Не о новой же девочке, фаворитке на миг, или разборках с налоговой. Да мало ли еще что, Алексей на жизнь не жаловался, но Эве, студентке юридического факультета, рассказать было нечего. Впрочем, международным правом он интересовался, но казалось, что ей и дела нет до его слов.

Да, на выставки ходили, в оперу – в этом году дважды! Но он привык держать дистанцию. Суровость в облике, как Алексею не хотелось, чтобы она думала, будто ему милы ночные забавы! Нет, это работа, Эва. Мой способ содержать себя и тебя, чтобы ты ни в чем себе не отказывала, ты не будешь ни в чем нуждаться, когда-то я поставил перед собой такую цель – и добился. Ты счастлива и свободна.

Обычно она ничего не говорила в ответ. Однажды спросила:

– А почему ты решил, что я счастлива? И что свободна?

– Не понял.

– Пап, но ты говоришь со мной так, словно счастье и свобода – это что-то само собой разумеющееся. У меня есть деньги, значит я счастлива. Соответственно, я свободна, вот тут связи вовсе не вижу. А если нет, если я несчастлива и несвободна, то что?

– Эва, если нет – то ты выдумываешь. Я даю тебе деньги и ни о чем не спрашиваю. Значит, ты свободна. Тебя никто не может поработить. Ты от любого унизительного предложения можешь отказаться. – Пауза, он задумался ненадолго. – Что-то в университете? Или ты заболела?

– Нет, папа, все как всегда. У меня все хорошо. Как всегда.

Эва многословием не отличалась, обычно он молча сидел с ней рядом в концертных залах – солидный и серьезный мужчина с любимой дочерью. Они составляли эффектную пару: Алексей, косая сажень в плечах, исподлобья зыркающие глаза и черные в смоль волосы – он намеренно стригся коротко, чтобы завитки не превращались в локоны, – и Эва, луноликая и рыжекудрая, глаза-блюдца невероятной голубизны, иногда они меняли цвет, темнели. Длинноногая, луноликая, тонкая, девушка из сказки. И так похожа на мать, но та – блондинка, натуральная, кстати, и глаза поменьше, Ирина как из слоновой кости вырезана, изящная и строгая. Надменная, ха. Он запретил ей встречи с Эвой «сразу после». Двенадцать лет назад.

Идеальная дочь, концерты и оперы, кокаин, шприцы, героин в полиэтилене. Но ведь ни разу! Ни разу даже подозрения не было! Проверять ее – зачем? Свободный человек не должен чувствовать надзора, Алексей воспитывал умеющую постоять за себя дочь, гордую амазонку. Если и выберет мужа – то как зверя, для дрессировки. Чтоб по струнке ходил и резко не двигался. Страшный образ мужа он придумал для амазонки. И совершенно забыл, что амазонок никто не содержал. Свобода не страшна сильным, для слабых она невыносимое ярмо.

Алексей вдруг понял, что концерты с операми нужны были ему самому, его моменты счастья и торжества. Не ночные дрязги в «Амели», не Наташи-Оли-Лены, не многочасовые марш-броски на «ауди», меняющихся каждый год: он ожесточенно палил тыщу-другую километров до какого-нибудь придорожного отеля и проводил там ночь-день, отдышаться. И обратно без остановок, марафон.