Джудит Крэнц - По высшему классу

— Ой, Джиджи, прекрати! Он же живет монахом!

— Да, но писать он мог. Старые, но золотые, Мэйзи. Старые — но самые лучшие…

— Джиджи, если ты опять назовешь сейчас Уолтера Кронкайта, я больше играть не буду.

— А я уверена, что он — полный отпад… Я его впишу в свой Зал славы. Там хоть столетним будь — остаешься пожизненно.

— Вот, снова новое правило! — пожаловалась Мэйзи.

— Я вообще сегодня что-то склонна ломать устои. Если бы могла, отменила бы к чертям конституцию и начала все в этой стране по новой. Выбираю Энди Уорхола — в первые десять!

— Джиджи! Мы про художников не договаривались!

— Нет, Уорхол, и все! Мой выбор, мое право, моя десятка!

— Нет, это просто невыносимо! Джиджи, ты меня хочешь вывести из себя!

— А ты бы сама никогда про него и не подумала — нет, скажешь? — В голосе Джиджи звучал явный триумф. Реакцией Мэйзи она явно наслаждалась не меньше, чем своими сумасбродными номинациями. — Накинешь мне пару очков — за оригинальность? — Джиджи грозно сдвинула брови в выражении мрачного упоения — трюк, который нервы Мэйзи редко когда могли выдержать.

— Иногда я просто беспокоюсь за тебя. — Озабоченно вздохнув, Мэйзи рассеянно дожевала последнее печенье.

За последние две недели Джиджи успела много чего натворить — без всякого предупреждения высветлила волосы, вылив на них целую бутыль перекиси; выкрасила в кричащий цвет новенький белый «Вольво», который ей подарила миссис Айкхорн — ей рекомендовали эту машину как самую безопасную; теперь же фантазии Джиджи уже явно переполняли чашу. Синатра… Уорхол… Бред какой-то!

— Джиджи, — осторожно спросила Мэйзи, — а как тебе футболисты — ну, наши, из школьной команды?

Джиджи в ответ громко фыркнула.

— Тьфу! Никаких парней! Мы же договорились — никаких парней! Тьфу, тьфу и еще раз тьфу!

— Ну ладно. — Мэйзи вздохнула на этот раз с облегчением. От их основного принципа Джиджи еще не отказалась. — А тренер? — внезапно покраснев, снова спросила она.

— Да, с ним проблема, старушка Мэйз, все та же вечная проблема — стоит кадрить этого тренера или нет… Я, честно тебе сказать, еще не решила. В том, чтобы подцепить тренера, есть, согласись, что-то до жути банальное… но он и вправду потрясный. Хотя я сама толком не знаю, охота ли мне посмотреть эту штуку у живого мужика — который ходит по кампусу, которого я знаю, и все такое; боюсь, здесь не обойтись без… ответственности.

— Не пойму, при чем тут какая-то там ответственность? Другое дело, если бы тебе предстояло признаться ему, скажем, в том, что ты ее уже видела…

— Ах, Мэйз, здесь дело в искушении — ужасном искушении, понимаешь… Допустим, я смогу увидеть ее — и она мне понравится. И я ее захочу… И тогда ответственность будет в том, чтобы попытаться этого самого тренера соблазнить, вызвать на настоящий… контакт, так скажем.

— Захочешь? Разве мы когда-нибудь говорили о таком?! — воскликнула Мэйзи уже в неподдельной тревоге.

— Но придется же делать следующий шаг. Увидишь — захочешь, захочешь — потрогаешь…

— Нет, нет! — Мэйзи яростно замотала головой. — Нет, никогда… ты выдумываешь слишком много новых правил, Джиджи! Ты зашла слишком далеко, слишком! Потрогать! Мы же договорились — никаких троганий!

— Да нет, не буду, обещаю тебе. — Джиджи поспешила ее успокоить, перепугавшись уже сама. — Вообще о тренере больше ни слова — даже и не напоминай мне о нем!

— Уж не беспокойся, не буду.

— Девочки! Как там ваша математика? — послышался с другой стороны двери голос Билли.

— В порядке, миссис Айкхорн, — поспешно ответила Мэйзи, — мы все уже почти сделали.

— Хорошо, если дело у вас действительно двигается, можете передохнуть немного. Хотите поехать в город — перехватить по гамбургеру у «Гамлета», а потом посмотреть «Крамер против Крамера» — вам ведь, по-моему, нравится Дастин Хоффман?

— Да! — немедленно взвизгнула Джиджи. — Еще как нравится! Мы вот-вот закончим, Билли, можешь уже собираться!

За время долгой карьеры у Вито Орсини случались и взлеты, и падения — но вот на лопатках его еще не видел никто. Напористое, энергичное выражение его лица трудно было представить сменившимся усталой гримасой; и невзгоды он встречал с той же неизменной самоуверенностью, с которой нес свой успех. Благодаря его ярко итальянскому облику — аристократическому орлиному носу и чувственному изгибу крупных, выразительно очерченных губ — и беззаботной легкости, с которой он проворачивал свои начинания, неудовлетворенность собой или разочарование казались абсолютно чуждыми ему. И когда он позвонил Мэгги, чтобы сообщить ей, во сколько и где они будут сегодня ужинать, и бесстрастный автоответчик, известив его, что абонент временно выехал, предложил оставить свое имя и номер, у Вито лишь досадливо покривились губы и на лице промелькнула гримаса раздраженного недоумения.

Никто, наблюдавший за ним в этот момент, не смог бы догадаться, что полчаса назад он получил наконец авторитетное заключение — фильм обречен; заявлено это было так же ясно, как если бы он прочел об этом в редакционной статье «Нью-Йорк таймс». Более чем очевидной была и причина внезапного исчезновения Мэг — то есть была бы для каждого, кроме самого Вито.

Мэгги, всю жизнь считавшая себя такой умной, на самом деле редкая дура, подумал Вито, опуская трубку на рычаг; и она поймет это, когда картина станет-таки фильмом года. И еще поймет, что она — трусиха и предательница; да он сам дурак — чего еще можно было ожидать от двадцатисемилетней шлюхи с телевидения, которая еще пять лет назад жила тем, что строчила статейки для женских журналов? Ладно, черт с ней, решил он; выкинуть ее из головы большого труда не составит. Он никогда, собственно, ее не любил, но она — или так ему казалось — была из той редкой породы баб, которым можно довериться; любовница-друг, которую можно трахать и исповедоваться перед ней. Но он, как видно, ошибся. С бабами ошибиться вообще легко — но проиграет от этого на сей раз сама Мэгги.

Последующие несколько дней, когда в газетах в нарастающем количестве стали появляться рецензии, Вито, по многолетней привычке, избегал их читать или обсуждать с теми, кто уже успел с ними познакомиться; еще в начале карьеры, в Италии, выпустив в прокат ворох «спагетти-вестернов», каждый из которых был разгромлен в пух и прах критикой, Вито решил раз и навсегда: публика всегда знает сама, что она хочет смотреть и что не хочет, и никакие газетчики в этом ей не указ. Потому что деньги каждый из разгромленных вестернов принес весьма и весьма немалые. А вот несколько его последующих картин, которые сам он считал своими лучшими и отзывы о которых превосходили все его ожидания, не смогли собрать и мало-мальски приличной аудитории. Так что все это — дребедень, сказал он себе, и на этот раз ему повезет непременно — он чует, чует успех, в который никогда не переставал верить с того самого момента, как взялся продюсировать «Стопроцентного американца».