Виктория Егорова - Служанка двух господ

Эти мысли пришли мне в голову во время очередной прогулки вдоль коридора. Но гуляла я не с томиком Монтеня, а со шваброй в руках. Просто удивительно, как монотонный физический труд способствует развитию творческого мышления. Домыв пол и убедившись, что мальчишки в кроватях старательно изображают спящих, я взяла чашку и пошла в столовую — пообедать, чем бог послал. Бог в этот день послал мне картофельное пюре, пару сосисочек и бутерброд с плавленым сырком. Ну, погоди, маньяк, вычислю тебя — ты мне за все ответишь. И за этот обед тоже. Не могла же я в эту больницу со своей санитарской зарплатой принести буженину и черную икру, даже красную не могла. Хватит с меня лифчика. Кстати, обедала я с Оксаной. На фоне большинства сотрудников она выделялась молодостью и легким нравом. Дети ее любили и с удовольствием посещали электропроцедуры. Совсем неплохо было полежать на кушетке с проводами на голове и поболтать с добродушной и веселой Оксаной. Она уже простила мне дорогой лифчик и щебетала о холодной весне, о тяжелом характере Анны Кузьминичны и о том, что все мужики — козлы… С последним пунктом я согласилась сразу и рассказала — в адаптированном варианте — историю своего брака. Пожаловалась на тоску и потерю смысла жизни. Мол, так мне худо, что и любимой работой заниматься не могу, и жить не хочется. В общем, или в петлю, или к психотерапевту.

— Да где ж ты возьмешь психотерапевта? — удивилась Оксана.

— А наш не годится? Он вроде умным кажется.

— Умный-то он умный, да только дорогой.

— Он и с сотрудников деньги берет?

— С сотрудниками он больше пяти минут не разговаривает. К нему знаешь какие люди ходят?

— В нашу зачуханную больницу?

— Нет, больница у него вроде крыши. Домой ходят.

— А сколько берет, не знаешь?

— Говорят, — Оксана наклонилась к самому уху, — двадцать долларов в час.

Надо же, Москва в тридцать раз больше этого городишки, а гонорары у психотерапевтов вполне соизмеримы. Правда, в Москве двадцать долларов берет начинающий, а в провинции, судя по всему, — лучший, но должна же провинция от столицы отличаться. Я сделала лицо, соответствующее названной сумме, и сокрушенно покачала головой:

— Да, видать, придется в петлю.

— Да брось ты, — Оксана хлопнула меня по плечу, — не стоит из-за этих идиотов мучиться.

Я снова вздохнула и повесила на лицо бледную улыбку — может, и в самом деле не стоит. Тихий час подошел в концу. Нужно было поднимать пацанов, вести их на полдник, потом — в класс, а самой — за тряпку. Вечером я мыла полы в обществе Вовки, того самого — ябеды. Он чем-то провинился перед воспитательницей, был отослан вниз и теперь топтался возле меня, норовя опрокинуть ведро с водой. Мое утреннее раздражение уже прошло, даже жаль его стало: маленький, щупленький, большеголовый. Вовка что-то рассказывал, я не слушала, но вдруг несколько слов привлекли мое внимание.

— Когда я был маленьким, — возбужденно говорил он, размахивая руками.

— А это когда было? — спросила я, подперев подбородок шваброй.

— В пять лет.

— И что тогда случилось?

— Мама меня била ремнем и разбила мне голову.

Я сглотнула.

— А в шесть?

— В шесть? — он задумался. — В шесть лет меня мама так сильно не била, — вспомнил, в шесть лет я ногу сломал.

— А в семь? — я ожидала, что он заговорит о школе.

— В семь лет я ударился головой о батарею. У меня было сотрясение мозга.

— А в восемь? — ни на что хорошее я уже не надеялась, и правильно.

— А в восемь я попал под машину.

— А сейчас тебе сколько?

— Девять. И я лежу в этой больнице.

— Славный боевой путь. Теперь тебе осталось только с самолета спрыгнуть. Или заняться спортом, чтобы всем обидчикам морду набить.

— Хотелось бы, — вздохнул Вовка.

— Начинай прямо сейчас.

И я вручила ему ведро с грязной водой. Пусть развивает мускулатуру. Остаток дежурства прошел спокойно. Выйдя вечером на крыльцо, я увидела, что весна, несмотря на наши с Оксаной сетования, все-таки наступила. В воздухе пахло ванилью, сумерки сменили серый оттенок на сиреневый. И девушки надели короткие юбки, открывая очаровательные ноги.

По дороге домой я зашла к тете в клуб. Если здешний театр — уменьшенная копия знаменитого «Ла Скала», то и здешний ночной клуб был выстроен по столичному образцу, слегка смягченному провинциальным бюджетом. Мраморная лестница, покрытая красной дорожкой, присутствовала, но насчитывала всего три ступеньки. Швейцар надел свой форменный мундир на клетчатую рубашку. Из кухни явно тянуло запахом подсолнечного масла, а габариты танцовщиц заставляли опасаться за целостность пресловутого шеста на крохотной эстраде. Зато никто не косился на мой явно не клубный вид.

— А Вера Александровна сегодня дома, — ласково приветствовала меня девушка-администратор. Но и дома тети не было. Очевидно, под домом следовало понимать резиденцию Сергея Владимировича. Я позвонила ему, и услышала бодрый тетин голос:

— Отыскалась, пропажа?

— Еще неизвестно, кто из нас пропажа. Дома-то ты не ночуешь.

— А это чтобы не мешать тебе молодых любовников приводить, — отпарировала тетя.

— А ты злая, — я обиженно надула губы, — и это будет тебе дорого стоить.

— Уже. Заглянула сегодня домой и положила кое-что в холодильник. Кстати, Сергей Владимирович тебя в гости приглашает на послезавтра, придешь?

А это очень даже кстати, надо ближе познакомиться с «такими людьми». Я поспешила к холодильнику. Вот открою сейчас дверцу, сделаю бутерброд, налью в ванну воды, плюхнусь, сжимая в левой руке бутерброд, а в правой — любовный роман… Кто-то осторожно постучал в окно. Недоумевая, я открыла дверь. На пороге стоял Максим.

— Ты как здесь очутился? — удивилась я.

— Сбежал из больницы, — страх в голосе Максима смешался с надеждой.

— А мой адрес откуда знаешь?

— Так на столе в коридоре список работников лежит, с адресами и телефонами.

Ну надо же, а я ни разу не посмотрела, что там за листок белеет. Завтра же перепишу все адреса.

— А что же ты теперь будешь делать? — спросила я Максима.

Он замялся, опустил глаза, набрал побольше воздуха и произнес на выдохе:

— Пусти переночевать, — и, не останавливаясь, продолжил, — мне домой сейчас нельзя — туда из больницы придут, менты заглянут, а через пару дней все успокоится, и я огород вскопаю, воды натаскаю, мамке морду набью, чтобы бабушку не обижала, понимаешь?

— Понимаю, — ответила я, — заходи.

Я проделала для Максима все, о чем сама мечтала. И ни о чем его не расспрашивала. Наверное, поэтому, отправляя в рот третье по счету пирожное, Максим сам рассказал свою историю. Восемь лет назад, отравившись самопальной водкой, умер его отец. Мать, и до этого прикладывавшаяся к бутылке, запила еще сильней. Бабушка попала в больницу. Шестилетнего Максима определили в детский дом. Ему там не нравилось, и он мечтал вернуться в родное гнездо. Бабушка поправилась и часто навещала внука, но оформить опеку не позволяло слабое здоровье. Мать много пила и часто меняла любовников. Пять лет назад она родила Катьку. Кто был Катькиным отцом, не знала и сама роженица. За девочкой ухаживала бабушка. Она же покупала ей одежду, а игрушками сестру снабжал Максим — таскал потихоньку из детского дома. Большим подспорьем к пенсии служил огород. Но с каждым годом бабушке все труднее было его обрабатывать. Лет с десяти Максим начал регулярно сбегать из детского дома по несколько раз в год: весной — огород вскопать, летом — прополоть, осенью — выкопать картошку. После побега Максима отправляли в больницу. Несомненно, желание помочь больной бабушке — признак страшного психического заболевания. Но Максим воспринимал наказание спокойно. Ждал, когда закончит девять классов и поступит учиться на автослесаря. Но в этом году в детском доме сменился директор, и Максима отправили в больницу, не дожидаясь побега, для профилактики. Пусть просидит сезон весенних полевых работ под замком, у администрации голова болеть меньше будет.