Ольга Арнольд - Сезон любви на Дельфиньем озере

После того как Алекс уехал, я, помахав рукой увозившему его «газику», возвращалась в пятихатку со слезами на глазах и встретила Вику. Она спросила:

— Вы договорились о встрече в Москве?

— Нет, мы ни о чем не договаривались, да это и не нужно. Я думаю, Вика, это конец. Я не знаю ничего о его личной жизни в Москве, да и не хочу знать. Только в одном я уверена: так хорошо, как в Ашуко, нам уже не будет. Я заранее себя настраивала на то, что у нас нет будущего, и если я сейчас и расстроена, то уже завтра собираюсь улыбаться… А может, уже сегодня вечером.

— Хочешь доказать себе, Таня, что ты железная женщина? Вряд ли тебе это удастся. Почему в зависимости от перемены места чувства должны тоже меняться?

Я видела, что думала она вовсе не о моих отношениях с Алексом, а о себе и Диме.

— Потому что это почти закон природы — то, что расцветает на Черном море, увядает в Москве.

— Как бы я хотела, чтобы ты ошибалась…

Тут сзади незаметно подошла сияющая Ника и, обняв нас обеих за плечи, сказала:

— Находиться в таком состоянии, как мы все в эту минуту, — это прекрасно, сколько бы времени этот подарок судьбы ни продлился… Мне кажется, что я никогда еще не была так влюблена, как сейчас. Во всяком случае, я никогда не была влюблена в более достойный объект. Славик — совершенно изумительный парень, я таких просто не встречала. Чем бы это лето ни завершилось, я счастлива и буду счастлива, что это у меня было. — И она лучезарно нам улыбнулась.

Нике хорошо было говорить — Славик не женат, влюблен в нее, как будто ему не двадцать шесть лет, а шестнадцать, и разделяет их так мало: небольшая разница в возрасте, два предыдущих брака Ники и то, что она нажила за свои 32 года — ребенок и жизненный опыт. Впрочем, я не завидовала подруге — у каждой из нас были своя линия судьбы и свой возлюбленный.

Мне Славик нужен был только как друг и ни в каком ином качестве. Я счастлива была за Нику, но, главное, я радовалась, что Дима Черкасов последние дни перед нашим отъездом вел себя безукоризненно по отношению к Вике. Она это более чем заслужила. Тем более, насколько я понимала Диму, этого «злого донжуана», по выражению Геры, в Москве он вряд ли собирался продолжать летний роман. Сезон экспедиций — это время легких развлечений, а в родном городе Диму ждала семья, и ему не нужны были осложнения.

Облака проплывали за толстым стеклом иллюминатора, струясь и перетекая из одной формы в другую; даже самое красивое зрелище может быть утомительным, и я прикрыла глаза. Тут же перед мысленным взором у меня возник Ашуко — залитая солнцем биостанция, спокойное темно-синее море, лениво облизывающее прибрежную гальку, такое, какое оно явилось нам на следующий день после того, как поглотило в своей пучине Лялю. Как будто сама природа позаботилась о том, чтобы смыть следы вчерашнего безумства, и от могучего шторма, напомнившего старожилам Ашуко ноябрьские бури, не осталось и воспоминания. От Ляли же небольшая памятка осталась: кто-то из ребят нашел на берегу недалеко от погранзаставы разорванную вьетнамку, рыжую с желтеньким цветочком на перемычке — такие были только у нашей безумной лаборантки.

Из Абрау в Москву полетела телеграмма «Приезжайте. С вашей дочерью случилось несчастье». Через день в Ашуко привезли из аэропорта пожилого сутулящегося мужчину с седыми усами — отца Ляли. Он долго бродил по берегу, всматриваясь куда-то вдаль, как будто надеялся увидеть у линии горизонта свою дочь. Тахир, Вика и лейтенант с погранзаставы, замещавший пившего горькую капитана Свиридова, беседовали с ним в течение полутора часов, как я думала, уговаривали его не поднимать лишнего шума, в интересах доброй памяти его покойной дочери. Вика рассказывала потом, что особой обработки и не потребовалось.

— Он уже был готов к самому худшему и не удивился ни тому, что Ляля утопилась, ни тому, что ее к этому привело… Только попросил водки; Тахир налил ему спирта, и он осушил стакан махом. Мне показалось, что теперь, когда дочери нет, отец испытал даже какое-то облегчение; все эти годы он жил в диком напряжении, в постоянном ожидании чего-то страшного. Он производит впечатление глубокого старика, а ему ведь только пятьдесят три года — я случайно видела его паспорт…

Так и вышло, что Ляля числилась теперь в архивах милиции не самоубийцей, покончившей с собой после того, как открылись ее преступления (это повело бы за собой бесконечные расследования), не случайно утонувшей в море сотрудницей биостанции, за что сняли бы голову с Тахира вкупе с Максимом, а просто без вести пропавшей — где-то между поселком Ашуко и столицей нашей родины.

Проще говоря, дело замяли. Тело ее так и не нашли.

Мою тетушку все это потрясло до глубины души; впрочем, это не заставило ее изменить свои убеждения.

— Я считала, что тебя преследует дух Сергея, но я ошибалась, — сказала она мне как-то. — Сергей был человек не плохой — просто слабый. То, что ходило за тобой по пятам, было злом. По моему мнению, Ляля — это воплощенное зло; если она и не ведала, что творит, то это свидетельствует лишь о том, что ею управляли какие-то потусторонние силы, силы зла.

Я подумала и частично с ней согласилась:

— Ты знаешь, Ванда, я постоянно ощущала себя как-то неуютно в ее присутствии, только не понимала, почему, и приписывала это дурному влиянию чего-то или кого-то иного. Например, Любы… Со мной так было, когда я, например, в большой компании вынимала рыбу из сетей в день освящения бассейнов… Теперь я понимаю, что чувствовала на себе недобрый взгляд Ляли. Или в Абрау, когда мне казалось, что меня кто-то преследует: я-то считала, что это Лиза или, в крайнем случае, Нарцисс, но теперь я убеждена, что это именно она тогда за мной шла — может, искала случай со мной расправиться.

У нее действительно был очень злой взгляд, даже Эмилия теперь это признает. Впрочем, задним числом все мы умные.

Но больше разговоров об этом мы не вели; я постаралась забыть, хотя бы до конца отпуска, о сумасшедшей злодейке так же, как я не желала думать о страшной смерти Сергея. Эти последние дни я хотела занимать и голову, и руки, и тело только приятными мыслями и делами. И мне это почти удалось, по крайней мере до тех пор, пока не уехал Алекс.

Проводив его (с ним вместе отбыли в Москву моя тетушка и ее аристократический пес), я до своего собственного отъезда вела почти растительный образ жизни. Я спала по многу часов в сутки, отсыпаясь за все предыдущие дни и ночи; долгими днями я валялась на пляже, как какая-нибудь завзятая курортница. С Викой и Никой, которые наконец-то были свободны — им на смену приехали новые стряпухи, — мы уходили к Ласточкину обрыву и там загорали и купались в чем мать родила, не заботясь о нравственности рядового и младшего командного состава нашей доблестной погранзаставы. На южном солнце от Викиной простуды не осталось и следа.