Ольга Арнольд - От любви с ума не сходят

Так вот, с детства я слышала разговоры о сложных случаях, об историях болезни и медицинских ошибках, и, главное, — о тайнах человеческой души.

Приходил пожилой интеллигентный доцент с козлиной бородкой, Сергей Александрович Ручевский, который учился еще вместе с моим отцом, и заводил разговоры о раздвоении души Ивана Карамазова. Вообще Достоевский был любимым писателем нашего маленького кружка — а любимым занятием было ставить диагнозы его героям. Именно поэтому я прочла «Преступление и наказание» чуть ли не раньше «Приключений Тома Сойера». Меня страшно занимала именно загадочность человеческой психики во всех ее проявлениях — и, по-моему, уже в десять лет я могла сказать, чем, например, галлюцинации отличаются от иллюзий. Я знала, что стану психиатром, чтобы разгадывать тайны мозга.

Естественно, о клятве Гиппократа речь на этих интеллектуальных посиделках напрямую не велась, но этические проблемы советской психиатрии, которая в то время была всеобщим жупелом и которую каждый день ругательски ругали по Би-би-си и «Голосу Америки», не могли остаться на них в стороне. Я хорошо помню — я уже была в достаточно сознательном возрасте, чтобы вникнуть в суть дискуссии, — как однажды Аля, тогда еще студентка, вмешалась в разговор старших:

— Как вы можете серьезно говорить о диагнозе «вялотекущая шизофрения», вы же знаете, что Снежневский специально придумал этот термин, чтобы клеймить им диссидентов! — возмущалась она.

— Аля, но вы не можете отрицать, что есть заболевание с таким комплексом признаков, — спокойно попытался урезонить ее Ручевский, но Аля уже закусила удила и, окинув всех горящим взглядом, воскликнула:

— Я не хочу разговаривать с пособниками убийц из КГБ! — и, зарыдав, убежала, хлопнув дверью.

Хорошо помню неловкость, которая воцарилась в комнате; потом самый старший из присутствовавших, профессор Нейман, сказал:

— Да, Аннушка (мою маму зовут Анной), трудно вам будет с такой правдолюбкой. Зато пациентам будет с ней легко.

Не знаю, утешили ли эти слова моих родителей — вряд ли — но они точно выразили суть дела. Александра была очень трудным в общежитии человеком, но ее пациенты действительно ее боготворили (в этом мне предстояло скоро убедиться самой). Свою миссию в жизни она видела в том, чтобы облегчать человеческие страдания — этакая Флоренс Найтингейл и мать Тереза в одном лице. Так что даже психиатрию, свою профессию, мы с ней воспринимали по-разному.

Мне всегда казалось, что мои родители сами страдали от того, что не так, как должно, относятся к старшей дочери, но ничего поделать с собой они не могли. Так она и росла — падчерицей в своей собственной семье. Как выяснилось, это соответствовало истине — но об этом я узнала только после ее смерти. Как-то в поисках своей метрики я залезла в ящик папиного письменного стола, где хранились документы, и наткнулась на свидетельство о смерти Беловой Александры Владимировны. Не Неглинкиной, как мы все, а Беловой! Я тут же побежала к маме за объяснением — и его получила:

— Видишь ли, Лида, я была беременна, когда выходила замуж за твоего отца. Но Володя всегда считал Алю родной дочерью — и все вокруг так считали.

— Так как же она узнала…

— Это все твоя московская тетка Саша! Мы с тех пор с ней не разговариваем… Черт потянул ее за язык — она проговорилась. Думаю, что она это сделала намеренно. Ты же знаешь, какой характер был у твоей сестры — она тут же взяла мою девичью фамилию и уехала от нас в Москву.

— Мама, а кто был ее настоящим отцом?

Мама смотрела на стенку перед собой невидящим взором; мне показалось, что она унеслась мыслями куда-то далеко, в свои молодые годы — представляю, сколько мужчин лежало тогда у ее ног — и не только у ног; оказалось, кое-кто забирался и повыше. Я молчала; наконец, она вспомнила обо мне и, обняв меня за плечи, тихо сказала:

— Извини, вот об этом я никому не скажу.

Я могла бы настаивать и канючить, но я слишком хорошо знала свою маму — это было бесполезно. После этого эпизода я все чаще стала задумываться о судьбе своей несчастной сестры.

После смерти Али о ней старались у нас не вспоминать. Во всяком случае, вслух — это было табу. Мне кажется, что моих родителей постоянно мучили угрызения совести — они винили себя в ее гибели. Александра каким-то образом выпала из окна ординаторской на пятом этаже во время ночного дежурства и разбилась насмерть. Хотя официально причиной смерти считался несчастный случай, они были убеждены, что она сама лишила себя жизни.

Когда дочь или сын кончают с собой, это трагедия для любой семьи — но для профессиональных знатоков человеческих душ особенно. Как же они, с их опытом и знаниями, недосмотрели, не вникли, допустили? И поэтому мои родители попытались внушить себе, что ничего подобного не было, а просто Аля, пытаясь закрыть окно — та осенняя ночь выдалась особенно холодной — по своей собственной неосторожности потеряла равновесие и упала. Вот так.

Я тоже долго в это верила — мне так было удобно. Как ни странно, заставила меня усомниться в этой версии тетя Саша-та самая, что раскрыла Але секрет ее рождения. Тетя Саша была маминой двоюродной сестрой и белой вороной в нашем обширном семействе. Во-первых, она не была не только психиатром, но даже медиком. Во-вторых, она отличалась чертой характера, совершенно нетипичной для нашей фамилии — она любила посплетничать, и притом злобно. После того как она «проговорилась», мои родители старались держаться от нее подальше. Но так как почти все наши родственники жили в Москве и периодически мы к ним туда наезжали — чаще всего по печальным поводам, например по случаю похорон очередной престарелой тетушки — то это им не всегда удавалось. И вот однажды на поминках по дальней родственнице (кажется, мачехе второго мужа племянницы покойного супруга тети Лены) тетя Саша ухватила меня за руку и чуть ли не силком отвела в сторону.

— Ах, как ты расцвела, деточка, — шептала она, чересчур близко ко мне прижимаясь (за что я не люблю этих незамужних тетушек, так за их скрытые лесбийские наклонности). — Как я рада тебя видеть! Когда замуж тебя будем выдавать?

Я сухо ответила, что фактически замужем.