Александр Слепаков - Вся история Фролова, советского вампира

Жугдер Гунгаевич гладил рукой стенку штольни, глаза его сияли детской радостью.

После той истории с Новочеркасском, когда я прибил совком какую-то непонятную тварь, которую мы с Марией носили потом в церковь, но не в саму церковь, а только показать попу, и которую поп забрал, а мне сказал, что я родился в рубашке… в общем, на следующий день Валера куда-то пропал. Я ему звонил, искал его на кафедре, но его не было.

А тогда мы с Марией вернулись из церкви к ней в дом и обнаружили там Валеру и Сильвию Альбертовну сидящими за столом и что-то оживлённо обсуждающими. Такое создалось впечатление, что только что выли и лежали без сознания совсем другие люди.

Причём и обсуждали они какой-то отвлечённый предмет. Валера убеждал Сильвию Альбертовну в том, что старение организма – это биологически обратимый процесс, на что Сильвия Альбертовна почему-то говорила, что не хотела бы быть подопытным кроликом. Валера возражал ей, что, по его мнению, другой возможности в сложившихся обстоятельствах просто нет и что в этом нет ничего унизительного, потому что все люди, в сущности, это подопытные кролики.

Я в этот научный разговор вступать не стал, но объявил, что рад видеть их в нормальном виде, и, если ничего нас здесь не держит, мы можем ехать домой. Сильвия Альбертовна тогда сказала, что домой мы поедем не в полном составе, так как Валера остаётся Марии. Она так и сказала, этими самыми словами: «Остаётся Марии», как будто Валера – это свитер или, например, какая-то другая вещь. Валера ничего не возразил, но и Мария ничего не возразила, из чего я понял, что, наверное, надо вежливо поблагодарить хозяйку за доставленные неудобства и поскорее валить. Ни фига себе неудобства! – кровь с её разорванного лба продолжала течь, она прикладывала всё время марлю, но Сильвия Альбертовна отняла от её лба марлю вместе с рукой и сказала, что, по её мнению, это надо шить. Так что мы сели все вчетвером в машину и поехали в больницу.

В больнице мы оставили Марию и оставили ей Валеру. Я пожал ему руку, хлопнул его слегка по плечу и сказал, что завтра созвонимся. На завтра созвониться, как я уже говорил, не удалось.

Мы поехали. Сильвия Альбертовна молчала. Мне показалось, что она всё-таки не очень хорошо себя чувствует. В какой-то момент я даже предложил ей поменяться местами. Она сначала отказалась, но, немного не доезжая аэропорта, остановилась и так же молча вышла из машины, кивком головы давая мне понять, чтоб я занял её место. Она даже не спросила, умею ли я водить машину, что не было само собой разумеющимся обстоятельством. Валера, например, водить машину не умел. Видимо, она решила, что моё предложение вполне достаточное подтверждение того, что я умею водить машину, к тому же я из села, а там мальчишки очень рано знакомятся и с машиной, и с мотоциклом, да и с трактором, по мере необходимости.

Итак, я сел за руль. Она откинула голову и сидела, закрыв глаза. Я не успел проехать и километра, как она тронула меня за плечо и показала жестом, чтобы я остановился. Мы прижались на обочине, там были деревья, и Сильвия Альбертовна сошла с дороги, пошла в глубь лесонасаждения между деревьями. Я пошёл за ней, но она повернулась и резким раздражённым жестом остановила меня.

Она ушла довольно далеко, видимо, для неё было важно остаться одной без свидетелей. Но не настолько далеко, чтобы я не слышал, как её рвёт, буквально выворачивает наизнанку. И продолжалось это довольно долго. Я ещё удивился. Было отчётливо слышно, что из неё что-то льётся. Но это лилось так долго и так интенсивно, что мне показалось странным, чтобы в человеке помещалось столько жидкости, в смысле, не во всём человеке, а в его желудке.

Потом это закончилось. её долго не было, видно, она пыталась привести себя в порядок. Наконец она появилась и всё-таки села за руль.

– Извини, – сказала она. – Мне нужно спешить.

Она поехала, и я пожалел, что не остался на дороге. Я вообще не думал, что автомобиль «Лада» способен развивать такую скорость, причём в городе, среди машин, втискиваясь между ними, обгоняя, подрезая, пролетая в сантиметрах от них. Напротив автовокзала она остановилась.

– Здесь я тебя высажу, – сказала она.

– Может, вас проводить? Вам точно не нужна помощь? – спросил я на всякий случай.

Она улыбнулась как-то двусмысленно и ответила:

– Сегодня я не могу пригласить тебя, но скоро это случится. Ты славный мальчик и ты ничего не понимаешь. Я тебе позвоню в редакцию, когда приду в себя.

Машина тронулась с места, поехала по городу немного тише, а я пошёл на автобус. Я действительно ничего не понимал. И все эти странности произвели на меня какое-то неприятное впечатление. Короче, я поехал к художникам, по дороге зайдя в продовольственный магазин и купив там продовольствие в количестве двух бутылок водки. Кроме двух бутылок водки, я купил банку огурцов, два плавленых сырка и полбуханки хлеба.

Художники моё появление, равно как и появление двух бутылок водки со скромной закуской, восприняли как данность, но у них в этот вечер уже было куплено две бутылки водки на деньги, полученные от клуба Судоремонтного завода за вдохновенный образ судоремонтника на стенде «Ими гордится коллектив». И как-то так получилось, что никто к ним в этот вечер не пришёл, кроме меня. Потом только, когда мы начали пить, пришёл какой-то Саша, долго и нудно пел под гитару, что мешало ему пить с нами наравне, но всё равно он оказался пьяным и довольно скоро ушёл, чему я в глубине души обрадовался.

В общем, четыре бутылки на троих – это не трагически много, но меня почему-то тоже сильно развезло, и я заснул чёрным каким-то сном. И всё.

Проснулся я среди ночи. Было темно, и ужасно хотелось пить. И как-то было мне исключительно хреново, и на душе всё ныло. И я понял, что водка не помогла. Я тихонько, чтоб не разбудить художников, надел куртку и вышел, аккуратно захлопнув за собой дверь.

Улица Пушкинская встретила меня резким холодным ветром. Дождя не было, но в воздухе висела водяная пыль, было сыро и довольно противно. Я нормально держался на ногах. Меня не шатало и не бросало. И я пошёл вниз в сторону улицы Станиславского. Мимо огромного здания банка по левой руке. Мимо тоже огромного памятника героям гражданской войны. Где прожектор выхватывал свисающие в ночной темноте тяжёлые бронзовые яйца. Жеребец, которому принадлежали эти яйца, был поднят на дыбы революционным казаком с шашкой, сидящим в седле, сжимающим повод бронзовой рукой.

По улице Станиславского ехал пустой трамвай. Он был ярко освещён, ехал быстро и жутко гремел. Тут мне показалось, что трамвай – это какое-то существо, что он голодный, и куда-то спешит. Спешит туда, где может утолить свой голод. Он голодный, потому что пустой. Ему надо набить своё пустое чрево людьми, тогда он успокоится. Я понял, что схожу с ума, что я заразился от Валеры хорошей качественной шизофренией.