Анастасия Машкова - Поющая в репейнике

– Всех вас я знаю не первый год. Конечно, подкупить можно даже Утинскую при большом желании, но… нет. Вряд ли кто-то стал бы действовать через пожилых тетушек. И я стал подозревать вас. Да, Мария. Да…

Маня с ужасом смотрит на Полкана, который вздрагивает от очередного припадка нервного холодильника.

– А почему нет? Вы нуждаетесь в деньгах в отличие от Кашиной. Так я, во всяком случае, думал до поры. Вы одиноки. Наверное, хотите сделать карьеру. Получить собственное жилье. И тэ дэ… Словом, я приглядывался к вам, но главное – стал решительно действовать. Шепнул ненароком Люсечке, что приходится ночевать в кабинете из-за якобы нагрянувшей бывшей жены… Ничего лучше и основательней не придумалось.

– А жены никакой нет! – не без удовольствия изрекает Маня.

– Слава Богу. Как уехала десять лет назад в Мюнхен, так и поминай, как звали.

– А ребенок? Его тоже поминай?

Супин, опустив голову, играет плотоядно губами:

– А ребенку восемь месяцев тогда было. Он папой зовет чужого дядю Карла. Да к чему это все сейчас? Это не имеет никакого отношения…

Полкан встает, подходит к окну, зачем-то трогает занавеску-сеточку, будто на прочность проверяет.

– И что же? Что вы выяснили в течение недели ночевок на работе?

– Ничего я не выяснил. Я просто уничтожал архивы. Те, которые могли повредить фирме. И компьютерные, и бумажные.

Маня вскакивает и вопит, как ошалелая:

– Так, значит, вам ничего не угрожает?! Значит, мы все спасены?!

– С чего вы так радуетесь, Голубцова? – кисло спрашивает Супин, поворачивая к ней свое «металлическое» лицо.

– После откровений Маргариты я навел вчера некоторые справки о ее бывшем супруге. Посоветовался с генеральным. Благо, он уже вне опасности. Словом, так просто Кашин нас не оставит. Он настоящий коршун. И ему подпевают наши конкуренты, которые спят и видят, как бы империю карандашную расчленить и по кусочкам сожрать.

– И… что же делать? Давить на Кашина при помощи Ники? Вы поэтому согласились на этот безумный захват ребенка?

– Не знаю… Не поэтому. Я не верю, что на Кашина можно давить. Просто… Тосик ваш меня достал! Дон-Кихот двадцать первого века выискался. Ну, и Кашину жалко стало. На считаные минуты.

Полкан снова мрачнеет.

– Ясно, Павел Иванович. И меня, видимо, тоже жалко стало на считаные минуты. Я так безоглядно и глупо кинулась вам помогать… Знаете, а не нужно меня жалеть! Вы ничем мне не обязаны. И сочувствовала бы я в этой ситуации каждому. Так что совершенно не обязательно было приезжать и врать Але относительно съема квартиры. Вон она вам сколько лишнего наговорила! Не берите в голову и… можете быть совершенно свободны. Мои слова, надеюсь, не обижают вас? – Маня отворачивается, направляясь в коридор.

И чувствует вдруг на своей шее, плечах жесткую руку. Супин будто берет ее в полон. Маня пытается обернуться, высвободиться.

Он шепчет, утыкаясь в ее макушку.

– Побудьте со мной. Не уходите.

Она поворачивается к нему, хочет взглянуть в глаза. Но он с силой прижимает ее голову к груди. Маня чувствует, как часто, вразнобой бьется его сердце.

– Мне плохо. Страшно. Я устал быть Полканом. Придуманным персонажем из конторской страшилки.

Маня задирает голову, смотрит виновато в его глаза, сильно уменьшенные стеклами несуразных очков.

– А вы что, знали? Про Полкана?

– Господи, Голубцова, я даже знал, когда у вас критические дни! Что вы вздрагиваете, как ваш холодильник? Если вы с утра клянчите у Кашиной спазган, а потом ходите весь день, охая и заматывая поясницу шерстяным платком, как какая-нибудь гоголевская Коробочка, то вывод напрашивается сам собой. И про работу в этот день с вами можно не говорить. Без толку! Все равно ничего не соображаете.

Маня пытается высвободиться из его рук, прячет лицо.

Он прижимает ее сильнее, заставляет поднять голову.

– Маша… Ма-ша…

Она закрывает глаза, откидывается. Целоваться с развенчанным Полканом, превратившимся в рыцаря Печального Образа, совсем не страшно.

– Вы совсем меня уважать перестанете. Я… совсем не для того позвала вас… У меня в мыслях не было…

Маня лепечет, уперев руки в его острые плечи.

– Не нужно, не говори. Просто помолчи. Просто побудь рядом.

– Да как же это просто? Это ведь совсем не просто. Нет…

Маня отступает, тряся головой. Теперь она боится этого странного, незнакомого человека.

Супин отшатывается.

– Простите, Мария. Совсем я… ополоумел. Завтра же меня тут не будет. Все вернется на круги своя. Обещаю. Или уже сегодня? Мне уезжать?

Маня бежит в гостиную, вытаскивает из дивана подушку и одеяло, с которых она еще не успела снять «супинское» белье.

Он маячит в проеме двери.

– Укладывайтесь, Павел Иванович. Всем нам надо сегодня отдохнуть. Одна ночь – что уж там…

Она приоткрывает глаза от странного покалывания. Снова перышко? Или репейник примороженный? Да нет же – окончательно сбрасывает с себя тревожный сон Маня – это сердце ноет. И рука затекла. «Я неловко лежу», – понимает Маня, потирая руку, и прислушивается. За стеной тишина. «Неужели он спит и видит сладкие сны? А почему бы и нет…»

Супин слышит, как поскрипывает ее кровать, как Маня встает: что-то с треньканьем падает на пол.

«Заколка! Не сняла ее сдуру – весь дом перебужу», – в панике думает Маня. Но нет, из комнаты Али доносится ровное уханье: тетка вовсю храпит, лежа на спине и открыв рот. Из-за стены – ни гу-гу.

Маня босиком крадется в кухню. Напившись воды, она проходит мимо своей двери по неосвещенному коридору и замирает у прикрытой двери в гостиную. Прижавшись спиной к стене, чувствует, как холод хватает лопатки, затылок.

«Да что я, в самом деле, притворяюсь, выкаблучиваюсь перед собой? Понравился он мне. По-нра-вил-ся! Придуманный, настоящий, начальник, фантом – какая разница?! Мне тридцать лет. Я одинока, как тот репейный куст на обочине. Я просто боюсь, не хочу поверить в то, что достойна тепла, внимания человека, который мог бы стать мне интересен, важен. Какая расточительная глупость! “Побудьте со мной”. Так он сказал. И был искренен. А я?! Что я?!»

Маня вдруг берется за ручку двери и бесшумно входит в комнату. Супин садится на кровати. Увидев замершую Марию, протягивает к ней руки, шепчет:

– Ну иди, иди же… Я загадал…

Она кидается к нему, ныряет в объятия, будто в горячий омут.

Как же тепло, тесно, терпко… Огромные застывшие глаза, горящие над ней в темноте. И это тягучее, осторожное движение. Будто в преддверии огромного разбега, за которым – полет, неизведанная радость, новая жизнь.

– Что… ты… загадал, – она хватает его лицо, приближает к себе, смотрит восторженно и дико.

– Придешь – буду с тобой. Ты… поедешь со мной?