Алла Полянская - Право безумной ночи

— Терпимо.

— Да после всего, что ты за полгода вытерпела, бедолага, тебе сейчас все терпимо. Ведь второй раз шили практически по живому. Нельзя наркоз было…

— Ничего, жива. Спрашивайте и убирайтесь, я спать хочу.

Стандартные вопросы для протокола — и стандартные ответы. Ничего я не знаю, парень, и представить не могу даже, кто меня так невзлюбил.

— Скажите, а мог бы кто-то из бывших… друзей вашего мужа хотеть причинить вам вред?

Вот этот вопрос вообще здесь лишний.

— Клима нет уже восемнадцать лет. Если бы кто-то из них хотел меня убить, незачем было ждать столько времени, тем более что я не прячусь.

— Да, конечно. А вы поддерживаете контакт с кем-нибудь из них?

— Нет.

Незачем было моим детям знать этих граждан, как и то, чем они сейчас, скорее всего, являются. И мне они были совершенно не нужны в той жизни, которую я строила для своих детей — такой, какую мы с Климом и хотели для них. И в ней изначально не было места старым друзьям Клима, он тогда и сам это отлично понимал и не обижался. Так оно осталось и после его смерти.

— И вы никого из них ни разу не видели после похорон мужа? Не поддерживали связи?

— Я не стремилась поддерживать знакомство ни с кем из них. Это не те знакомства, которые я хотела бы поддерживать, если вы понимаете, о чем я говорю, и очень опасные связи. Мне совершенно ни к чему, чтобы мои дети были знакомы с подобными людьми.

— Конечно. Я справлялся о вас, и все характеризуют вас в превосходной степени: прекрасный специалист, абсолютно порядочный человек, отличная мать. И, конечно, я понимаю, что… но я обязан был спросить, уж простите меня, Ольга Владимировна, что ворошу эту старую историю, но видимых мотивов для того, чтобы вас убить, я пока ни у кого не обнаружил.

— Но у кого-то он все-таки есть, как видите.

— Да, очевидно. Вы простите, что побеспокоил, но сами понимаете — есть вопросы, которые я должен был прояснить для себя, чтобы двигаться дальше. Уж не обессудьте, но старая история с вашим мужем так и осталась невыясненной, и я…

— Ничего.

Эта история так и не стала для меня старой, так же, как не осталась невыясненной — виновные были найдены и наказаны, но от этого никто не сделался более счастливым, и я в первую очередь. И все это до сих пор еще со мной, и я иногда думаю о том, что было бы, сложись все по-другому, что я могла сделать, чтобы уберечь Клима от убийцы — и по всему выходит, что ничего.

— Александр Викторович, я считаю, что упоминание о погибшем муже моей клиентки совершенно не имеет отношения к данному преступлению.

— Как знать… Что ж, Ольга Владимировна, желаю вам скорейшего выздоровления, а я со своей стороны постараюсь сделать все, чтобы виновник ваших бед был арестован и понес наказание.

Да ты понятия не имеешь, кто бы это мог быть — точно так же, как и я, и знать не знаешь, с какой стороны подступиться к этому делу. А я хоть и не знаю, но у меня есть, у кого спросить.

— С вашего позволения, Валентин Семеныч, мне нужно буквально пару минут наедине с клиенткой.

— Но не дольше. Идем, Саша, провожу тебя.

Они уходят, и мне становится как-то не по себе — отчего-то присутствие Семеныча меня успокаивало.

— Ольга Владимировна, экспертиза показала, что препарат, который вам пытались ввести, один из новейших.

— Я польщена. Кто-то следит за новинками на фармацевтическом рынке.

— Безусловно. Но я хотел бы знать другое: как вы считаете, кто бы мог вам все это устроить?

— Не знаю. Вот честное пионерское: не знаю! Моя жизнь — самая обычная, и кому я могла помешать, даже представить не могу.

— Но кому-то вы мешаете настолько, что человек два раза покушался на вас, и второй раз вы видели убийцу.

— Я тогда только от наркоза отошла и не вспомню ее лица даже под страхом смертной казни.

Лица-то я и точно не вспомню — но запах узнаю, и вообще — узнаю, если придется. И главное сейчас — поскорее выйти отсюда и начать искать того, кто пытался мне устроить лифт на тот свет. Одно дело, когда я сама собиралась это сделать, и это было мое решение, и совсем другое — какой-то подонок, который вдруг решил спровадить меня с глаз долой.

— Понятно… Что ж, я вас оставлю, за делом я буду следить, и полиция вас беспокоить больше не должна — только в пределах дела, где вы являетесь потерпевшей, а это не то же самое, что подозреваемая, как вы понимаете.

Отчего-то меня это совсем не радует. Не люблю я быть потерпевшей — это значит, что я сдалась.

Но я не сдамся.

— Люша, это безответственно, ты же сама понимаешь!

Так Марконов комментирует ситуацию вокруг моего здоровья. Которое, кстати, вполне уже восстанавливается, а боль, мучившая меня последние полгода, больше не возвращалась. Не знаю, что там отрезал Семеныч, но отрезал он явно что-то совсем ненужное.

— Ты сам-то как?

— Я сейчас в Испании. Приехал в свой дом — нужно немного отдохнуть, кое-что обдумать. Тут хорошо — море, солнце, цветы… Люша, денег я тебе переведу, не дергайся и выздоравливай. Об остальном же предоставь беспокоиться полиции и адвокату.

— Ага.

— Все, я пошел играть в теннис. Не кисни, все будет в поряде.

— Ты в Испанию надолго?

— Не знаю… Посмотрю. Как желание возникнет вернуться. Не лезь никуда, полиция разберется без тебя, а то знаю я тебя, примешься геройствовать.

Ну, да, тебе из Испании виднее. Ладно, Марконов, поглядим, что и как. А ты играй в теннис, тебе вся эта ситуация кажется невероятной, ты вообще очень брезгливо относишься ко всяким жизненным форс-мажорам, считая их результатом безответственности и плохого планирования, а потому я не стану ничего тебе говорить о своих мыслях и планах.

— Ну что, на выписку скоро?

Медсестра Вика вкатила ко мне в палату столик с орудиями убийства и принялась деловито перебирать все это добро. Вообще-то медики — странный народ. Вот взять хотя бы Семеныча. Ему сорок шесть лет, а он почти круглосуточно торчит в больнице или же летит куда-то кого-то там спасать. При этом я не представляю, когда же он живет, потому что он все время на работе. Или вот Матрона Ивановна, которая и вообще служит здесь почти полсотни лет — здесь и живет, в домике за больницей. Она здесь как бы на общественных началах работает, похоже, учитывая ее зарплату, но никому это не кажется ни странным, ни чем-то ненормальным. Они здесь живут какой-то своей жизнью — среди боли, страданий, чужих капризов и прочих таких вещей, которыми наполнены эти коридоры и палаты, потому что сюда никто от хорошей жизни не попадает. Не знаю, как они это вообще выдерживают. Раньше я думала, что абстрагируются, но, когда со мной случилось то, что случилось, они все реально обо мне беспокоились, каждый на свой лад, и я не знаю, как они все это могут наблюдать изо дня в день. Это ж спятить можно, если кто понимает!