Кэтрин Уэбб - Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли

— Прошу вас, — пытается она снова, и у нее голос окончательно садится. — Это очень важно. Тереза моя подруга, и я виновата в том, что она осталась без работы… Я виновата. Мне необходимо увидеть ее. Я должна привезти ей что-нибудь, чтобы немного облегчить ей там жизнь… — умоляет она.

— Кэт, пожалуйста. Хватит об этом. Я уверена, что о девушке заботятся. В конце концов, работные дома и созданы для таких, как она, чтобы у бедняков были кров и пища… И разумеется, работа, за которую и даются эти блага. За месяц она никуда не денется и будет также рада, когда вы приедете к ней, я уверена. Я же должна заранее знать, когда вы хотите взять выходной. Вы понимаете меня? — Эстер слабо улыбается, нисколько не тронутая мольбой Кэт. Блага? Кэт смотрит на нее с недоумением. Неужели эта женщина действительно думает, что в подобных местах есть хоть что-то благое? Она стоит перед ней совершенно неподвижно, не в силах сдвинуться, не веря до конца в то, что услышала. Эстер продолжает возиться со своим гербарием, затем поднимает голову, слегка раздраженная. — Это все, Кэт.

Остаток душного дня Кэт работает торопливо и усердно, сердито оттирает плитку на полу в прихожей, так что на спине проступают темные пятна пота; сдергивает простыни с кроватей с такой силой, что могла бы их разорвать; нарезает овощи с откровенной и пугающей бездумностью. Из-за чего попадает ножом по большому пальцу, но не замечает этого, пока Софи Белл не заглядывает ей через плечо и не принимается ругаться от испуга при виде липких алых пятен на стручках фасоли.

— Да какая муха тебя сегодня укусила? — вопрошает экономка.

— Я хочу выйти! — вот все, что в силах ответить Кэт, от отчаяния голос ее дрожит, и язык почти полностью лишается подвижности.

— Так ради бога, детка, вот же дверь! — ворчит Софи Белл. — Стой спокойно! — Она перевязывает палец Кэт обрывком чистой тряпицы, туго обматывает бечевкой. Почти в тот же миг кровавое пятно расцветает на ткани, словно розовый бутон. — Глубокий порез. Вот глупая девчонка, — произносит Софи Белл, и эти слова проникают в сознание Кэт, она чувствует, что Софи Белл права.

В конце дня наконец-то начинается дождь. Толстое одеяло облаков, теплое и влажное, окутывало дом весь день, постепенно становясь все темнее и тяжелее. В половине шестого упали первые капли, теплые, словно вода в ванной, мягкие, как подтаявшее масло. Кэт накрывает стол к ужину, ощущая отвращение к изобилию, к избыточности, к тому, как теософ отказывается от мяса, вальяжно, небрежно. А скольким людям в мире нужно это мясо, размышляет Кэт. Теперь же оно отправится обратно в кухню, где испортится, его придется выбросить, потому что холодная кладовка забита игрушками этого эгоистичного молодого человека. Она убирает со стола, поджав губы, лицо ее хмуро. А потом, когда с работой покончено, она выскальзывает под проливной дождь и тут же мокнет до нитки. Выводит из сарая велосипед викария и идет с ним, звякающим, вдоль стены дома, но дождь заглушает все звуки. У ворот она останавливается, перекидывает ногу через раму, запрокидывает голову, позволяя дождевым каплям смыть с себя этот день и все, что он принес. Ее гнев подобен запаху духов — прилип, от него не избавиться. Дождевые капли падают быстро и бьют по лицу почти больно. При вспышке молнии Кэт закрывает глаза и сквозь закрытые веки видит красное свечение. Слышит раскаты грома, похожие на стук ее сердца — неровное, неприятное биение, заставляющее кровь бежать быстрее. Если молния попадет в нее, думает Кэт, она не будет возражать. От прикосновения чьей-то руки к плечу она охает.

— Снова на прогулку? В такую-то погоду? — спрашивает Робин Дюрран, перекрикивая шум дождя.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает Кэт, озадаченная его внезапным появлением.

Он держит пиджак над головой, но тот уже промок насквозь, капли просачиваются сквозь ткань, стекают по рукам, пропитывают рубашку.

— Я заглянул к вам в комнату, а вас там не оказалось. Я догадался, что вы, наверное, собрались на очередное свидание. Должно быть, он великолепный любовник, если вас даже такая гроза не останавливает, — улыбается Робин.

— Так и есть! — резко говорит Кэт, но Робин лишь шире улыбается.

Новая заноза впивается в сознание. Он приходил к ней в комнату? Никто не узнает об этом, если он двигался тихо и был осторожен.

— Пропустите меня.

— Секундочку. У меня для вас есть работа. В воскресенье на рассвете жду вас у перехода через изгородь. — Робин проводит языком по нижней губе, слизывая дождевые капли.

— Я не приду!

— Придете. Или же я нечаянно проговорюсь о ваших вечерних променадах. Викарий очень озабочен чистотой и нравственностью своей паствы. Мне кажется, ему найдется что сказать по этому поводу в собственном доме. — Все это теософ высказывает непринужденно, как в обычном разговоре, даже как будто немного скучая.

Кэт сверкает на него глазами, пытается понять, действительно ли он способен ее выдать, и угадать, для чего она ему понадобилась.

— На рассвете в воскресенье, — повторяет он и ухмыляется, словно задиристый ребенок, совершенно беззлобно, как будто он вовсе не угрожал ей только что, не пытался подчинить своей власти.

Кэт отпихивает его руку, нажимает на педали, чтобы оказаться от него подальше. Она почти ничего не видит перед собой в темноте сквозь толщу дождя и с трудом переводит дыхание от клокочущей ярости. Джордж не вернулся, однако она все равно крутит педали во всю мочь, велосипед бешено петляет по лужам, по узким каменистым тропкам. Лишь бы оказаться подальше от дома викария, лишь бы хоть на минуту почувствовать себя свободной.

Эстер слышит, как подъезжает к воротам повозка, запряженная пони, под ложечкой что-то радостно екает, как в детстве, и радость смешивается с облегчением. Она торопится к парадной двери и машет сестре и своим племянникам, пока те выбираются из повозки, а мистер Баркер расстегивает ремни, которыми привязан багаж, и составляет его на землю.

— О-о-о, вот с этим, пожалуйста, поосторожнее! Тут очень хрупкое! — кричит Амелия.

Мистер Баркер стискивает зубы под своими усами и угрюмо кивает.

— Амелия, дорогая! Как я рада тебя видеть! Идите сюда, дети, дайте-ка я на вас посмотрю, — зовет Эстер. Она останавливает детей на расстоянии вытянутой руки: одиннадцатилетнего Джона, у которого песочного цвета волосы и худощавое лицо, да и сам он кожа да кости, и восьмилетнюю Элли, пухленькую и жизнерадостную, со светло-серыми глазами и ямочкой на подбородке, как у фарфоровой куклы. Ее сине-белая матроска туго обтягивает кругленький живот и совсем помялась за время путешествия. «Я в ее возрасте была точно такой же», — думает Эстер, ощущая почти болезненный приступ любви к племяннице. — Боже мой, как же вы выросли! Я вас просто не узнаю! Невероятно! — восклицает она.