Генрих Оккервиль - Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

Флейта и вьюга, вьюга и барабан. Смотрю в окно. Солдат миллионы. Экая ведь силища! Думаю: «надобно сей же час идти к майору и, взявшись за руки, вести солдат на…» Но только вот куда же их вести? Против мороза? Против вьюги? Мы сами как снег и вьюга.

Майор, обдумав это, дожевывая предпоследний мандарин и потирая мокрые руки, говорит мне: «ну что, капитан, надумал? Вспомни, что ты давеча говорил государыне. Я (ну то есть он) все сохраню в глубочайшей тайне».

Да ничего я такого не говорил, голубчик. Никому. Никому. Никому. Между нами не было ничего плохого, запретного или упаси боже отвратительного. Мы не шли супротив природы и здравого смысла. Так, пустяки и больше ничего. И вообще мы были как невинные бестолковые ангелы. Между ангелами ничего дурного и предосудительного быть по определению не может. Просто немое обожание и взаимное небесное восхищение.

И притяжение. Притяжение. Восторг.

Говорю ему: «Дружище! вспомни, как мы с тобой, нагие и голодные, колобродили по Серному острову!» В поисках счастья. Было дело. Но майор ничегошеньки не помнит, бог наказал его, треснув дубиной по голове. Майор обещает навести справки и уходит восвояси. Говорит мне: «капитан, безымянная скотина, ты словно слепой дождевой червь».

Ну да я червь и есть.

Ничего странного, что такой нелепый и смешной великанище, как Вячеслав Самсонович заглядывает ко мне на полночную чашечку чая. Он идет бредет ко мне на далекую Батискафную улицу, где я располагаю скромным жилищем об одном этаже на погребах, где с незапамятных времен хранится скромный запас ренских вин, плюс древесные антресоли. Вячеслав Самсонович аккуратно огибает выгребные и угольные ямы, вообще он очень ловкий и деликатный. Хотя топот и чавкание его безразмерных сапожищ слышен и на 2-й Батискафной и даже на 3-й. «Чмок… чмок… чмок…» «Стой кто идет!» – всполошится какой-нибудь осоловелый бутошник ну да Вячеслав Самсонович знай прет себе напролом. Хрустнет что-то там под подошвой, круглой и страшной, как блин, а ему и дела нет, такой уж он увалень. И вот он тут. У тебя, друг, слишком низкие двери. Я разумею язык животных и птиц, и между нами нет никаких недомолвок и перегородок. Рыбы в Ждановке и Гренадерке сообщают мне сумасшедшие волшебные сказки и печальные последние новости, и мокроокие рыжеволосые речные девы шепчут мне слова быстротечной любви. Жаль Вячеслав Самсонович утоп недавно в Обводном канале, неаккуратно сиганув с моста, имени какового я все равно не упомню, сколько бы еще пользы он принес отечеству.

Его ножищи как сковородки. Мои же развеваются свободно по ветру. Они несут меня… господи, надеюсь, они несут меня в правильном направлении, иначе зачем бы я на белом свете существую.

Говорю солдатам: «Вы ни в чем не виноваты. Просто мы – подопытное стекло в руках господа». Они застыли, завороженные.

Где-то там, на высоком холме, стоит и возвышается твой фантастический пряничный терем, выложенный слюдой и червонными леденцами, и полчища любопытных головоногих лягушек забираются и прут через островерхое высокое окно прямо в твою белоснежную накрахмаленную кроватку. Как я хотел бы быть на их месте.

В младенчестве меня записали в лейб-гренадеры. В пять лет я уже командовал полком. В шесть – странствовал по Серному острову ну и еще вдоль по Офицерскому переулку, в поисках пропитания и воинской доблести, и где я заблудился, растерял всех вверенных мне солдат и остатки своего честного имени. А кроме того саблю, пуговицы и всю прочую дребедень и амуницию. Где они теперь? О дальнейшем и вспоминать особо не хочется, но неугомонный майор Дарлингтон требует подробностей. Изложи, говорит, на бумаге. Что ж, изволь голубчик.

Изволь.

Солдатам я вроде как бог, но для тебя, небесная алмазная канареечка, и только до тебя, я червь, червь и всегда ведь будет так. Я буду свиваться в колечки, крендельки и сердечки возле благоуханных ног твоих. Возле твоих хрустальных и шелковых туфелек. И пусть государь рассматривает меня в свой дурацкий дальнобойный оптический телескоп, если пожелает. Пусть посылает на мою бедную голову громы и молнии, угрозы и проклятья, а я буду терпеливо терпеть.

Да и что во мне такого божественного? Виду я довольно устрашающего, рука моя отягощена трехпудовой саблей, пояс увешан гранатами и бомбами, мундир застегнут на сотни тысяч янтарных пуговиц и крючочков. Я половину дня провожу, расстегивая и застегивая их. Потом в изнеможении падаю на кровать. Одним словом, обычный офицер лейб-гвардии, каковых миллионы.

Майор Дарлингтон говорит наш мир состоит из миллиона хрустальных осколков.

С чего он взял, спрашивается. Фельшер кукушкин говорил наш мир это любовь.

Пусть государь сотрясает половину земного шара, верховодит солнечными лучами, сплетая из них хитроумные морские узоры, командует осенними ливнями и февральским снегом, а я буду повелевать твоим крохотным сердечком, размером с маковое зернышко, разжемчужная моя канареечка.

Майор Дарлингтон говорит мне «капитан, мандариновый сок жжет мои (ну то есть его) руки. Да и холод, знаешь ли, собачий. Они обе вдруг обе потрескались от мандарин и мороза». Ну, морозы в этом году какие-то жуткие, за что, господи, нам все это. Рельсы вдруг все полопались, паровозные трубы полопались, и с подвозом съедобного провианту возникли объективные и непреодолимые трудности. В чем мы спрашивается провинились? И спросить-то ведь некого. Существо и мудрость божия всегда были и остаются вне нашего понимания.

Вот что надо немедленно сообщить солдатам, чтобы они лишний раз не дергались.

В нашей власти мандарины, любовь, и может быть елисеевский магазин, если есть в распоряжении наличные карманные средства. Рука спускается в карман и гремит там всяким досужим мусором, пробуя откопать хоть какую-то внятную сумму. В кассу меня давно уже не пускают. Хрустальные люстры сияют во мраке, мед и птичье молоко текут через отверстые окна. Но все мимо, мимо, мимо. Куда-то в пустоту и во мрак.

Майор Дарлингтон говорит «если ты утопил пьяным образом казенную амуницию в Ждановке, то вот и ныряй за ней туда же». Майор, дружище, ну я же не рыба и не светлоокая водяная дева. Да и почему именно в Ждановке. Может быть, в Пряжке, в Прачке, или вот в Гренадерке. Ты бывал когда-нибудь на Гренадерке, дружище майор? Ты сомневаешься в ее существовании? Ну и напрасно. Она существует и булькает помимо твоей воли. Вытекает невесть откуда и впадает в тартарары, впрочем, как и все остальное вокруг. Она журчит у самого крылечка моего уединенного дома, успокаивая и баюкая меня, когда больше некому. Да и мало ли чудесных рек и речушек в нашем славном городе. Он преисполнен водоемов, как сердце любовью. Причем тут Ждановка. Причем тут Гренадерка. Думать надо.