Сергей Гурджиянц - Все грани осени

– Как?

– Купить хороший сценарий за миллион долларов, тогда получится.

Каждый кулик свою работу хвалит, хотел сострить Костик, но промолчал. Она была права. Он знал это. Театр начинается с вешалки, кино – со сценария. Или с хорошего сценария.

– А у тебя уже есть такой сценарий? – небрежно поинтересовался он. Она хитро улыбнулась.

– Скоро будет. Не все сразу, это тебе не документальное кино!

– Ну вот, когда будет, тогда и поговорим.

– Ой, Костик, только не с тобой! Тебе, чтобы снять блокбастер за тысячу долларов, еще нужно за сто тысяч камеру купить.

Крыть было нечем. Но можно было уколоть.

– Допишешь, а дальше что? Утопишься в море других сценариев?

– Марк все устроит, – рассеяно пробормотала Настя, вновь утыкаясь носом в планшет и всем своим видом показывая, что Костик ей уже неинтересен. Марк был генеральным продюсером их телевизионного канала. Марк все устроит, Марк обо всем позаботится. Это была ходячая поговорка в их среде. Но Костик понял, что она серьезно.

– Надеешься взять его голыми ногами?

Она снисходительно улыбнулась.

– Не надеюсь. Тут одних голых ног будет мало. Тут еще много чего голого нужно.

Он протянул руку и коснулся пальцем ее гладкого золотистого бедра. Оно было литое, упругое, теплое.

– Ты серьезно? – дрогнувшим голосом спросил он.

– Убери руку, – напряженно сказала она. – И вообще выброси эту мысль из головы.

– О’кей. Ты сегодня не в моем вкусе, – подчиняясь, кисло сообщил Костик. – Попробуй подкатить завтра. Только не забудь.

– Непременно. Вон дверь. Ноги – лучшее средство ухода.

– А сценарий про Андрея Юрьевича что ли?

Она не ответила. Костик вышел.

Во время их разговора Андрей Юрьевич и Мотя в гостиной пили кофе. Мотя, уткнувшись в блокнот, яростно вычеркивал из своих заметок какие-то пункты и добавлял новые. Его раздражал пустой день. Он был стреляный волк и понимал, что не все и не всегда в жизни складывается в их пользу, он привык к штурмовщине и халатности на работе, способен был нагнать сроки, работать с полной отдачей сверхурочно, но сейчас он еще и ревновал Яну Львовну. Дело близилось к вечеру, куда она исчезла?

– Видел я твое фото, старичок, – сказал он вдруг глухо, не поднимая головы. – Ну то, есенинское. У Яны в материалах. Гимнастерка там у тебя… не солдатская, что ли. Это ты кому хочешь заливай, только не мне. Ты же тут офицером служил! Ну, колись, Юрьич, пока никто не слышит.

Андрей Юрьевич молча кивнул. Неохота было врать в глаза, да и дело было давнее.

– В разведке?

– Нет. В штабе.

– Это все равно. Как узнали о твоих шашнях с местной, сразу взяли в оборот?

– Да, – вздохнул Андрей Юрьевич. – Скрутили в двадцать четыре часа и на десять лет в уссурийскую глушь служить отправили. «Прощай» сказать не дали, разрешили только записку передать. Время было такое. Кругом враги.

– Дураки! – сказал Мотя. – И ты, старый, дурак, если до сих пор так рассуждаешь.

– Ну, какой есть, – сухо, с достоинством ответил Андрей Юрьевич. – Я вам не навязывался.

– Не жалел что карьеру просрал?

– Не жалел.

– Такая, значит, была любовь?

Он отвел глаза и сказал:

– Завидую тебе.

Андрей Юрьевич посмотрел на него и решился.

– Темните вы что-то, за олуха меня держите. Старуху подсовываете. Где Марта? Где Карел?

Мотя рассмеялся. Покрутил шеей, словно искал что сказать.

– Лично я не темню, мне с этого навару никакого. Увидишь ты своего Карела. Завтра по плану его снимать будем, вашу встречу. Если Яна ничего не изменит, но это, наверное, вряд ли. Ради этого приехали.

Он посмотрел в окно. Уже темнело.

– Где ее черти носят?

Черти носили Яну Львовну неизвестно где почти до часу ночи и вернули веселую, пьяненькую, счастливую, с целой флешкой отсканированных семейных фотографий пани Бржизы, с которой она поладила, как с родной матерью. Это была ее работа, и справлялась она с ней блестяще. Лично ей не казалось, что день был потерян. Про то, что от нее хотела старуха она не распространялась.

В шесть утра мягкая чешская осень вдруг напомнила о себе холодным проливным дождем и неожиданно поднявшимся яростным ветром. Полчаса длилась эта возмутительная вакханалия погоды, во время которой температура упала с плюс девяти до плюс пяти градусов, а небо заволокло сплошной белой пеленой. Золотая осень превратилась в серебряную. Затем ветер стал стихать. К восьми часам снова распогодилось и в разрывы облаков выглянуло солнце. Все это время Андрей Юрьевич с тоской глядел в окно, сидя на подоконнике. Курил, безбожно прикуривая одну сигарету от другой. Сердце в страхе сжималось, на душе было невыносимо тяжело. Завтрак он пропустил, боясь, что желудок вытолкнет его обратно. Его прошлая решимость после встречи с пани Магдаленой куда-то испарилась. Предстоящая встреча не радовала. В комнате плавали клубы дыма. Вошел Мотя, взглянул на тарелочку, полную окурков, на пустую пепельницу рядом, морщась, отогнал от лица дым и вышел, ни слова не сказав. Вернулся с камерой и стедикамом, молча стал снимать. Снял тарелочку с окурками, сделав на нее камерой наезд. Потом спустился вниз и со двора снял Андрея Юрьевича в окне второго этажа. Тоску как рукой сняло, Андрея Юрьевича затрясло от злости, потому что своей дебильной съемкой Мотя превратил его в артиста, играющего тоску на камеру. Его глубоко личные душевные переживания сразу сделались ненастоящими. А когда к тому же Яна Львовна пришла проверить ему пульс и принесла наверх чашку кофе, он совсем взбесился и закричал, чтобы его оставили в покое, перестали заниматься своей сраной показухой и что он вообще никуда с ними не поедет.

Выехали они в десять. Второй день съемок был у них расписан по минутам. Встреча с Карелом была назначена на тринадцать тридцать, но зачем-то до этого Мотя хотел непременно снять здание американского консульства в Праге, а Яна Львовна договорилась записать короткое видео-интервью с известной чешской журналисткой и старой диссиденткой, не имеющей никакого отношения к их с Карелом истории.

На время этой последней, совсем уже непонятной Андрею Юрьевичу проволочки его под присмотром водителя отправили коротать время в ближайшее уличное кафе у реки. Фанерная вывеска, прибитая к столбику, оповещала «Ми розумiемо росiйською» 5 5 Мы понимаем по-русски (укр.) . Они были его единственными посетителями. Солнце уже подсушило и нагрело скамейки, столы, разноцветные брезентовые тенты над столами, но вся брусчатка вокруг столов была завалена жухлыми листьями, согнанными ночным ветром с газонов. Высокий медлительный полнотелый блондин в фартуке с надписью «Карпатi» небрежно обмел тряпкой их стол и скамейку и кое-как сгреб листья с дорожки специальной метлой обратно на газон. Играла красивая медленная мелодия. Андрей Юрьевич смотрел, как желтые листья кружат под музыку в отражающей небо речной воде и думал, что Карел вряд ли когда-нибудь простит и возьмет его к себе. Он не искал себе оправдания, потому что не был ни в чем виноват, разве только в том, что ни разу за сорок пять лет не поинтересовался, как живет его сын, что ест и о чем мечтает. Вообще выкинул его из головы. Он уже давно ругал себя за то, что искал, что приехал, надеялся. Ему хотелось, чтобы этот недобрый день поскорей закончился.