Юрий Слепухин - Ступи за ограду

– Мы, кажется, гнусно влипли, – сказал он Рамону. – Если пойдет дождь, то все проклятые дороги этой провинции превратятся в болото. И о чем думала до сих пор эта сволочь Перон?

Держу пари, не об удобстве возвращающихся эмигрантов, – лениво ответил Беренгер, переворачиваясь на спину. – А куда нам торопиться?

– Осел, до Кордовы почти восемьсот километров. Соображаешь, когда мы туда явимся? И еще эта чертова переправа в Санта-Фе…

– А знаешь, Ликург, – помолчав, сказал Рамон и вытащил из сена еще один стебелек, – строго говоря, мы зря едем. Согласись, наш приезд ровно ничего не меняет и ни на что не влияет. Я это понял в этом паскудном Курусу. Механизм уже крутится без нас, так что напрасно мы воображаем себя этакими Боливарами.

– А я и не воображаю себя этаким Боливаром, – отозвался Пико. – Я просто не могу оставаться в стороне. Понимаешь? Раньше я думал, что смогу. После шестнадцатого июня меня тошнило от одного слова «революция», а в Монтевидео я понял, что и бездействие – тоже не выход.

– Это верно, – согласился Рамон, откусывая и сплевывая кусочки стебля. – Но верно и то, что нам страшно хочется походить потом в участниках этой истории. Когда революция победит, люди очень разно будут смотреть на тех, кто вернулся из Монтевидео «до» или «после».

– И будут правы!

– Как сказать…

– Факт остается фактом, сеньор Беренгер, – мы сегодня рискуем здесь собственной шкурой. А те, в Монтевидео, не рискуют. Перед лицом вечности, как говорится, эта разница не столь уж значительная, но именно она предопределяет разницу в отношениях будущих историков революции к нам и к ним. И не только историков, вообще людей.

– В том числе и буэнос-айресских девчонок, не правда ли?

– Отчасти и их, – согласился Пико.

Рамон засмеялся.

– Ты хоть откровенен, черт возьми!

– Да я не себя имел в виду, дурень. – Пико пересел спиной к кабине и втянул голову в плечи, повыше подняв воротник плаща. Глаза его под очками слезились от пронзительного холодного ветра. – Как раз этот фактор для меня не работает. Я давно обручен, старик, и моя невеста скорее предпочла бы, чтобы я оставался в Монтевидео. А вообще, если ты хочешь сказать, что нами движет сегодня не только патриотическая жертвенность в ее чистом виде, а и другие побуждения, не столь возвышенные, то я заранее с тобой согласен. Кстати, если уж говорить про упомянутого тобой Симона Боливара, то он был, в общем, довольно честолюбивым и самовлюбленным фанфароном, а в историю вошел как Великий Освободитель – с прописных букв и безо всяких кавычек. И не он один, у многих великих людей высокие побуждения были смешаны с самыми низменными. Почему же мы должны быть исключением?

– А ты не погибнешь от скромности, Ретондаро, – усмехнулся Беренгер.

– Нет, конечно. У меня больше шансов погибнуть от пули, – высокомерно сказал Пико.

Потом он тоже растянулся на сене, и некоторое время они ехали молча, изредка поругиваясь от особенно сильных толчков.

– И дерьмо же эта дорога, – сказал Пико.

– Еще большее дерьмо – машина, на которой мы едем, – отозвался Рамон. – Это что, у нас выпускают теперь таких уродов?

– Да, первенец отечественного автомобилестроения. Их собирают в той же Кордове, на заводах ИАМЕ.

– Вот как, – сказал Рамон. – В мое время их еще не было. И сколько такое добро стоит?

– Сто семьдесят тысяч, если не подорожали. Впрочем, говорят, мотор у него хороший. Дизель. Немецкий, что ли, или по немецкой лицензии. Интересно, какое они пьют вино, эти гарнизонные крысы?

Он протянул руку и встряхнул торчащую из сена оплетенную бутыль.

– Меня самого давно занимает этот вопрос, – живо отозвался Рамон. – Вряд ли хорошее. Чтобы попить хорошего вина, нужно ехать в Мендосу или, еще лучше, в Сан-Луис. Но можно попробовать и это.

Они по очереди пососали из бутыли, нашли, что вино неважное, но немного согрелись и через некоторое время повторили опыт. Ехать стало немного веселее.

На исходе четвертого часа пути они добрались до моста через Рио-Гуайкираро. Машина остановилась, сразу стих ветер, и стало теплее. Лагартиха с шофером вышли из кабины, Рамон и Пико спрыгнули на землю, разминая ноги.

– Не очень я вас раструсил? – спросил шофер. – Дорога здесь… – Он покрутил головой и выругался. – Ну, за речкой начинается уже Эн-тре-Риос, здесь провинциальная граница. Через час будем в Ла-Пасе.

Пико сказал, что это, конечно, большое утешение, но их целью является по-прежнему Кордова, до которой от Ла-Паса больше пятисот километров. Потом он спросил, не в лучшем ли состоянии дороги на правобережье. Шофер ответил, что дорогу от Санта-Фе до Сан-Франциско он не знает, так как сюда ехал с юга, через Конкордию, но слышал, что там здорово развезло.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Пико, – тринадцатое есть тринадцатое.

Они развели огонь, разогрели консервы и поели, наполовину опорожнив гарнизонную «дамахуану». Потом шофер достал из-под сиденья закопченный чайничек; примащивая его над костром, он поинтересовался, имели ли сеньоры возможность пить мате «там, за границей».

– Где, в Уругвае? – удивился Рамон. – Да они там без бомбильи 12 12 Трубочка, через которую пьют мате – «парагвайский чай». ни шагу.

– Скажи ты. – Шофер покрутил головой. – А другие гринго мате не любят.

– Так то гринго, а уругвайцы такие же креолы, как и мы с тобой.

Шофер свернул самокрутку, вытащил из огня уголек и прикурил.

– Я на той неделе ездил за удобрениями в Сальсакате, – сказал он, выпуская дым из-под усов. – Там по радио говорил Перон, так он сказал, что уругвайцы это все равно что гринго или еще хуже. Так и сказал.

– Перон? – переспросил Пико.

– Ну да, я ж говорю, Перон.

– А вы верите всему, что говорит Перон?

Шофер подумал, пожал плечами и ничего не ответил.

– Ну хорошо, – не унимался Пико, – вы видели плакаты «Земля тем, кто ее обрабатывает»?

– Кто их не видел, – кивнул водитель.

– Верно, их всюду полно. А много вы знаете случаев, чтобы арендаторы получали землю?

– У нас такого не было, – подумав, сказал шофер. – Да и в других местах я не слыхал.

Ездить-то мне приходится достаточно.

– Вот вам и Перон. Сколько лет обещает аграрную реформу…

– Ну, реформу! – Шофер усмехнулся. – Чего захотели, реформу… Никогда ее и не будет, этой реформы.

– Почему? Нужно только, чтобы пришли к власти честные люди.

– Это-то верно, – кивнул шофер. – А только где их взять? Власть для человека – это все равно что ржавчина для железа. Пока он внизу, он честный, а как прошел по выборам хоть в самый дерьмовый муниципалитет – уже через год делается хуже любой шлюхи…

Пососав мате, они снова тронулись. Лагартиха, ехавший до сих пор в кабине, предложил кому-нибудь поменяться с ним местами, если наверху холодно. Рамон отказался, сославшись на арабскую пословицу о том, что глупо стоять, когда можно сидеть, и еще глупее сидеть, когда можно лежать. Пико эту восточную мудрость не оценил, он с удовольствием забрался бы в теплую кабину, но что-то удержало его, и он тоже отказался. Немного погодя, кутаясь от ветра в плащ, он с неудовольствием понял, что отказ его был продиктован не чем иным, как нежеланием остаться один на один с шофером. Это было неприятное открытие.