Юрий Слепухин - Ступи за ограду

Беренгер дремал, завернувшись в истрепанное, щегольское когда-то пальто. Пико прятался от ветра за стенкой кабины, курил, смотрел на убегающую назад разбитую дорогу, покосившиеся телеграфные столбы, монотонное кружение серых пустых полей, и на душе у него было так же холодно и серо, как серо и холодно было вокруг – в небе и на земле, еще не сбросившей с себя зимнее оцепенение.

Он убеждал себя, что дело просто в неизбежной реакции после всех тревог и волнений, связанных с переходом границы. До сих пор он держался не хуже других, но человек же не машина! Почему обязательно его голова должна сейчас работать так же ясно и четко, как она работает за письменным столом? За столом она работает хорошо. Ведь не откинешь факта, что его, Ретондаро, статью с анализом сегодняшнего положения аргентинских синдикатов хвалил сам Фрондиси! Значит, его голова все же чего-то стоит.

Однако сейчас он побоялся сесть в кабину. Ведь так? Побоялся потому, что двое в кабине всегда начинают говорить, и они – шофер и Ретондаро – неизбежно вернулись бы к тому разговору, прерванному вскипевшим чайничком и процедурой заваривания мате. И он, – в этом-то вся и беда, – он ничего не смог бы сказать толком этому простому аргентинскому парню, потому что когда парень с такой безотрадной уверенностью изложил свой взгляд на всякую власть вообще, он не нашел в голове никакого возражения. Голова его оказалась в тот момент совершенно пустой. А ведь сколько раз приходилось ему раньше говорить и писать на эту тему…

Конечно, тогда было легче. Легко выступать перед избранным кружком единомышленников, которые понимают тебя с полуслова; еще легче нанизывать доводы и аргументы в ровные машинописные строчки, когда тебе никто не мешает и под рукой есть пачка сигарет и термос крепкого кофе…

А вот переубедить этого парня оказалось трудно. Не то чтобы он пробовал это сделать, нет, он даже не пробовал. Он просто смолчал тогда, а сейчас, когда представилась возможность продолжить разговор, он уклонился. «Ликург» Ретондаро, уже считающийся в движении довольно видным молодым теоретиком, уклонился от разговора с простым парнем из пампы. Но ведь это ради них – таких вот простых парней из пампы – затеяно все движение. Иначе ради чего другого находятся сегодня здесь они, тринадцать эмигрантов, нелегально вернувшихся на родину? Хорошо, шутить можно как угодно, можно как угодно говорить о честолюбии, о юношеском авантюризме, о желании покрасоваться в ореоле героя перед знакомыми девушками – все это, несомненно, есть, и все играет какую-то роль, если начать копаться в психологии. Но ведь не это же главное!

Сколько бы недостатков ни имел каждый из них – тот хвастун, тот юбочник, – все же есть для них ряд определенных ценностей, находящихся, так сказать, превыше всего и не подлежащих ни сравнениям, ни переоценкам. Религия, Родина, Свобода, Честь и тому подобное. Так или иначе, плохо или хорошо, но они воспитаны на этих понятиях. Все это, если вдуматься, довольно абстрактные категории, и однако ради этих нематериальных ценностей они рискуют сегодня своей жизнью. Очень материальной и очень ощутимой ценностью своего существования.

Любопытно, что большой процент молодых участников движения принадлежит к обеспеченным слоям общества. Что же они, идут на это ради увеличения семейных доходов? Глупости, хотя наши предприниматели и вопят в один голос, что Перон их душит налогами и поборами, они живут ничуть не хуже, чем жили до сорок третьего года. И вообще зачем бы, казалось, сыну землевладельца рисковать своей жизнью ради программы, предусматривающей проведение аграрной реформы?

Да ведь если рассуждать трезво, то и для него, молодого юриста Ретондаро, есть более надежные способы добиться в жизни прочного и уважаемого положения, чем участие в переворотах. Используя семейные связи, он мог бы пойти по обычному пути: поступить в солидную юридическую контору с хорошей репутацией, поработать на жалованье год-другой, перейти на проценты, потом наконец открыть собственную контору и вести дела, попутно занимаясь умеренной политикой.

Вместо этого он и все его единомышленники избрали политику в ее предельно неумеренной, если так можно выразиться, экстремальной форме – в форме политического насилия, открытого нарушения лояльности к власти и принудительного изменения существующего порядка вещей. Ради чего? Ведь не ради же собственного спокойствия и собственной выгоды! Значит, ради тех же высших ценностей, в их числе – едва ли не прежде всего – Родины. Но родина – это народ, а народ – этот самый парень, с которым он не сумел найти общего языка. Не о слишком ли многом говорит эта встреча накануне восстания?..

Не останавливаясь, забрызганный грязью «растрохеро» поюлил по улочкам Ла-Паса и снова выбежал на шоссе, миновав указатель «Санта-Фе—184 км». Стало еще холоднее, смеркалось. Беренгер проснулся, позевал, ухитрился закурить, прикрываясь от ветра полою пальто.

– Хороши мы будем, если ты зажжешь это чертово сено, – ворчливо сказал Пико.

– Успеем выскочить. Я сейчас думаю об этих типах, что поехали в столицу, и готов лопнуть от зависти. Наверное, они уже в Росарио. Интересно, какое там сейчас расписание поездов… При мне вечерний в столицу отходил в восемнадцать сорок пять и в полночь прибывал на Ретиро. Дневной «рапидо» ходил скорее, за четыре часа с чем-то, но я предпочитал этот вечерний… Вечерний был удобнее всего – с делами покончишь и как раз поспеваешь на вокзал. Ужинал я всегда в поезде. В то время в вагоне-ресторане подавали колоссальные бифштексы – вот такой толщины, лучших я не пробовал и в «Шортхорн-Грилл». А ты обратил внимание, какое гнусное мясо в Уругвае?

– По-моему, мясо как мясо, – рассеянно отозвался Пико.

– Что? Да там вообще нет мяса! В Монтевидео тебе в лучшем случае подадут подошву, а чаще всего – просто обжаренный кусок дерева. Иди ты, – Беренгер возмущенно взмахнул рукой, – не говори мне, что в Уругвае ты хоть раз поел мяса!

– Че, Рамон, – сказал Пико. – Ты слышал, что говорил шофер на остановке?

– Слышал. А что?

– Тебя не удивило, что я ничего ему не возразил?

– А что ты ему мог возразить?

– Но ты сам возразил бы что-нибудь, очутись ты в необходимости отвечать?

– Необходимости отвечать не бывает, Ретондаро, или бывает очень редко. Бывает необходимость удрать, ничего не ответив. Это дело другое. Я бы именно так и сделал.

– Удрал бы, ничего не ответив? И ты думаешь, это лучший способ завоевывать доверие народа?

– Скажи еще – любовь! – иронически отозвался Рамон. – Не неси чушь, Ликург, ты ведь неглупый парень.

– Ты что же, – помолчав, сухо спросил Пико, – считаешь, что народ в принципе не может нам верить?