Виктория Падалица - Палач

Как Катя поясняла ту противоестественную и приевшуюся для меня привычку – чтоб ничего важного из того, что творится в мире, не проворонить.

Я б не расставался с топором сутками и неистово бы принялся всем подряд рубить головы, но уже по воле сердца, а не по приказу, будь я на Катином месте. Но с моей головой, несмотря на то, с чего начинается и мой день тоже, пока все в норме. Это единственный и неоспоримый плюс того плачевного факта, что мы с женой спим раздельно, по разным комнатам.

Поначалу меня дико огорчала перспектива раздельного сна с Катей, но, скрипя зубами, я уступил ей. Тем самым, из двух зол все же выбрал меньшее, постановивши тогда, что психика моя в итоге будет целее, а сон – крепче. Потери, конечно, есть, и ощутимые, но они не столь велики, как могли бы быть, если б я каждый день на протяжении полугода просыпался под ненавистную мне передачу.

Дома ночую в последнее время все реже – в том, видимо и есть основная заслуга моего душевного покоя, и того, что мозги на месте, готовые пахать в правильном ключе, бесперебойно выдавая новые, качественные и безошибочные тактики.

А вот что с Катиными мозгами творится, лишь догадываться остается и молиться, чтобы ничего страшного в ее черепной коробке не развилось и не прогрессировало.

Не пропускает Катя ни одного выпуска, целиком и полностью выпадая из реальности. И так каждое утро.

Порой и весь день просматривает одно и то же столько раз, сколько транслирует новостной канал. Как будто ждёт услышать нечто из ряда вон потрясающее ее воображение, что могла каким-то странным образом прослушать ранее.

Я не раз пытался убедить Катю в том, чтобы не волновалась попусту и не забивала голову всякой чепухой. Иначе не мужчиной я буду, не мужем и не отцом, если не огражу семью от угрожающего им извне вреда. Со мной, под моей зашитой и полным контролем всех жизненных сфер, коим-то образом затрагивающих семейную безопасность, им никто не страшен и страшен не будет. Клялся Кате, дабы угомонить, и не раз, что вот она – настоящая истина, которой следовать нужно и принимать как данность, а не то, что болтает кто-то там зачем-то там…

А Кате мои слова и клятвы – как об стену горох. Вместо того, чтобы поверить мне, она продолжает слушает телек.

От новостей тех злое***чих – сплошное уныние. Страдаю и я, и Катя, и наш брак. Я, получается, не так важен и не так интересен ей стал, чем какой-то хренов телек. Так бы в окно его вышвырнул, прямо в бассейн, как и все остальные, рассыпанные по дому, но Катя крайне огорчится. Для нее новости российские – единственное, что напоминает о родине, пока она здесь, в городе своей мечты, небоскребов, роскошных тачек, передовых технологий и, увы, чужих традиций, которые Катя наотрез не принимает и не признает.

Ради Кати этот злосчастный телек до сих пор висит в спальне. Вместо холста с четко достоверным отображением нашей помолвки. Этот холст в рамочке ручной работы мы как поставили на пол у шкафа несколько месяцев назад, так как не могли придумать для него место изначально, так и до сих пор он там пылится.

Судьба картины, написанной моей дочерью Авророй, в итоге оказалась предрешена. Как заявила Катя на днях, когда я снова поднял вопрос, что неплохо бы повесить холст у изголовья кровати, чтобы напомнить, что мы женатые люди, а не соседи по коммуналке: «Нынче стало модно не вешать картины на стены, а ставить на пол.» Катя сразу сделала всё по фен-шую и была тем довольна как слон.

Но лично я – консервативный сторонник традиций. Считаю, что воспоминания эти священны и ценны для нашей семьи, и они не должны храниться там, где ступает нога. Кто б меня спросил…

Подпирая плечом дверной косяк, с антипатичным настроем от неприятного наблюдения, что прозаические планы на ближайшие минуты неожиданно поменялись не в лучшую сторону, я потягивал горький пряный кофе, глядел на уголок картины со дня помолвки, которую за ненадобностью кто-то задвинул за шкаф, и гадал, что ж могло пойти не так вот прям с раннего утра.

При этом заискивающе, но сжато посматривал на Катю, которая, к моему изумлению, и не мыслила обращать на меня внимания.

Ждал от нее милейшего деяния, к которому за недолгое время нашей слаженной практики успел пристраститься.

Как повелось по негласной традиции, каждое утро я делился с Катей своим кофе, а взамен получал поцелуй. Ну и заодно старался поднять ей настроение и отвлечь от телека, насколько это было возможно.

Все началось с одного незабываемого момента, случившегося три месяца назад, когда я заскочил в спальню, как помню, с поистине раскаленным кофе, который все не остывал и который я цедил буквально на бегу. Думал, Катя еще спит, – поцелую ее в лоб и помчусь по делам. Опаздывал сильно, и пару глотков голого кофе без сахара – весь мой завтрак вместе с обедом и, как выяснилось позже, ужином.

Катя с хитрым прищуром присвоила мой кофе самым наглым образом в то шальное утро, а в качестве поощрительного приза подарила мне поцелуй. Это был первый поцелуй, который я получил от Кати за все время, сколько знаем друг друга.

Это произошло как атомный взрыв.

Неожиданная и полнейшая потеря в пространстве. Вспышка в миг, которая ослепила, со скоростью света забросила в невесомость и одновременно заморозила мозг вместе с телом и остановила время, концентрируя сознание лишь на том непривычном инциденте, что Катя меня целует сама.

Вот прямо сейчас, в данную секунду.

Она. Меня. Целует.

Голова кружилась, кровь ощутимо танцевала, порхая по венам; ноги стали ватными, в грудной клетке и ниже – теплое статическое ощущение хмельной ломоты, снимавшее скованную напряженность мышц. Я невольник, покорно ведомый чувством безграничной эйфории; незрячий, полностью подчинившийся женщине, которая повелительно и бескомпромиссно обуздала мои эмоциональные порывы противостоять кардинальным переменам; я, освободившийся от предрассудков, коими был переполнен до того момента, беззаботно и счастливо парил в невесомости, сняв блокировку с прежде неприступных рубежей и горячих точек на границах, где мое собственное «я» возможно сломить и слепить из него все, что только душе угодно; внутри буквально все дрожало от волнения и невиданного трепета, – столь необычно и неестественно для меня было интегрироваться с машинально навеянным и прочно просевшим в сознании образом первой любви, – реалистичным для большинства, но для меня чуждым. Будто бы я пацан неопытный, и меня целует куда более решительная девчонка, которая втихаря мне нравится, но которая устала ждать, и сама сделала первый шаг.

В то утро я познал подлинную сладость поцелуя неподдельной и нетленной взаимности – особенное чувство, мягкое и волнующее, которое прежде не испытывал. Причем, не могу припомнить, чтобы кто-то целовал меня когда-либо даже без чувств, но хотя бы по своему волеизъявлению, а не потому, что я заставил.