Лилия Макеева - Везучая

Тут Петер произнес реплику, которую я перевела бы и без помощи подруги: «Шептунов – на мороз!» Или что-то в этом роде.

– Экскьюз ми, – щегольнула я.

Мне не хотелось понравиться австрийцу. Щеголяла я для настроения. Вернее, по его причине. Приподнятое настроение в любом случае лучше самой изысканной меланхолии. «Затоскуешь – и курица обидит» – сказала как-то басом настоящая Народная артистка Римма Маркова. Уж если такая фундаментальная женщина прошла через тоску и – как следствие – обиду курицей, то мне лучше не экспериментировать.

Мужчина – тот, с пристальным взглядом, в коричневом костюме, подошел к обслуживающему наш столик официанту. Сказал ему что-то, не наклонив даже головы. Потому что официант сам к нему расторопно подставился ухом и, выслушав, мелко-мелко закивал. Мужчина выразительно посмотрел в нашу сторону. Если быть точнее, то меня он просверлил, а Петера и Ларису окинул цепким взглядом.

Через пару минут официант, изгибаясь по ходу движения, торжественно преподнес нашей скромной компании классически запотевшую бутылку шампанского.

– После курицы? – без тени благодарности бросила Лариса.

– Так это от соседнего стола. Могу не открывать, с собой заберете. – Официант, видимо, уже свою мзду получил и был свободен в проявлениях.

– А от кого конкретно подношение? – по-западному безыскусно поинтересовалась Лариса.

Официант открыл было рот, но я его опередила:

– Я в курсе. Сейчас объясню.

Вышколенный по международным канонам, официант уплыл за перегородку, как джин в бутылку.

– Это от дядечки, видимо, с которым я столкнулась в коридоре. Он мне улыбался очень активно, но не подошел.

– Наш наверняка. Иностранцы такого себе не позволяют. Это вторжение в личное пространство. Пусть и не грубое, но вторжение. – Лариса всегда знала, о чем говорила.

Петер деликатно делал вид, что занят пережевыванием воздушного десерта. Человек высокой культуры, он не обиделся на то, что в его присутствии дамам было оказано мужское внимание. На то они и дамы. Довольный собой и всеми, легкий человек без комплексов, Петер не преследовал никаких целей. Просто отдыхал, проводя время в обществе прекрасных девушек, и давал отдыхать другим. На это способны только по-настоящему свободные личности. Даже если временно пребывают в несвободной стране.

Соседний столик находился за перегородкой. Оттуда не исходило ни малейшего эффекта застолья. Тихо ужинал там незнакомец, одаривший нас шампанским. Туда часто шмыгал другой официант. За шаг до перегородки его лицо принимало патологически льстивое выражение.

Непочатую бутылку шампанского после недолгого обсуждения решено было отдать мне. Справедливость, на которую никогда нельзя рассчитывать, все-таки возможна в отдельно взятой ситуации.

Лариса выделила мне предусмотрительно заготовленный ею пакетик. Такие пластиковые, красочные пакеты появились в Москве в конце семидесятых, когда я училась в институте. В них привозили из-за границы всякое барахло. От пакетов за версту несло Западом. К тому же они смотрелись и впрямь лучше, чем плетеные авоськи, сквозь дырки которых слишком откровенно выглядывало все, чем человек запасся в данный отрезок времени. Пакеты сами собой оказались возведены в ранг вполне приличного аксессуара. Их можно было приобрести за три рубля, но подпольно, в подземном туалете на Неглинке, наряду с прочим дефицитом – джинсами, бижутерией, кофточками-марлевками.

В туалете этом функционировал самый настоящий рынок, ряды которого проходили вдоль кабинок. Сильно впечатлительные девушки старались сначала оправиться, а уж потом разглядывать товары, зазывно мелькающие в руках торговок-спекулянток – тогда их называли именно так. Сегодня имя им «бизнес-вумен». Иные времена – иные понятия.

А Лариса такие пакеты привозила с собой и один носила в дамской сумочке – на случай непредвиденных покупок. Вот в таком пакете мне и вручили шампанское.

На выходе из ресторана к нам подошел мужчина, который ужинал за перегородкой, – тот, что улыбался мне возле туалета.

Без суеты в движениях, однако, настойчиво он протянул мне руку:

– Добрый вечер! Позвольте представиться – Павел Алексеевич.

Мне пришлось назвать свое настоящее имя, хотя при подобных, практически уличных знакомствах, я чаще всего называла вымышленное – из соображений предосторожности. Но в этот раз не стала мутить воду, потому что Павел Алексеевич годился мне в отцы, да и выглядел солидно, на прощелыгу не похож. И улыбка располагающая.

Он протянул мне бумажку с телефоном:

– Я вижу, что Вы настороженно отнеслись к моим знакам внимания. И все-таки вот мой телефон – на всякий случай. Будут проблемы, позвони.

Конечно, он совсем не знал меня. Иначе бы придумал что-нибудь поинтереснее. Проблемы мои – почему я должна звонить незнакомому дядьке? На солидных мужчин я не бросалась никогда. В них было что-то заведомо скучное. Никакого творчества. Так, по крайней мере, мне казалось. Если верить подруге Наде, я была в прошлой жизни сестрой милосердия, а посему и в этой продолжала исповедовать свои принципы: отдавать, сочувствовать, мчаться на помощь. А солидному мужчине моя помощь не нужна.

Думаю, что такую оголтелую жертвенность вскормили в детстве пионерские лозунги и бесчисленные примеры чужого героизма в годы испытаний и лишений. Стараясь соответствовать героиням, я приобрела со временем стойкое стремление обходиться без посторонней помощи. А на мужчин вообще никогда не рассчитывала. Не потому, что они были неспособны, а потому что я сама справлялась. И чрезвычайно этим гордилась. Бессознательно. Наверное, женскую беззащитность и слабость все-таки попрала эмансипация. Так называемые кисейные барышни давно не в чести. На дворе – эпоха сильных женщин. Они себе это право быть независимыми отвоевали и стали жилистыми – не в прямом, разумеется, смысле. Что тут хорошего? Женщины превратились в своевольных мужчин, а мужчины – в капризных женщин. Может, эмансипация и не чума двадцатого века, но чумка – точно.

Бумажку с телефоном Павла Алексеевича я хоть и взяла, а звонить не собиралась. Сунула в кармашек сумки, там она и сморщилась, свалялась.

Подруга насытилась экзотикой родины, наелась картошки с селедочкой, погостила в Подмосковье у родителей, посмотрела пару громких спектаклей и улетела к иностранному благоверному – до следующего приступа ностальгии. А я еще долго вспоминала лифт, курицу и водичку с лимоном в ресторане Хаммеровского Центра, не подозревая, что скоро мне предстоит там работать.

Весна никак не переходила в лето. Каждый вечер я снимала надоевшие сапоги, втайне надеясь надеть поутру туфли. Однажды, обманувшись ярким утренним солнцем, надела и пожалела об этом, едва дойдя до троллейбусной остановки. Но возвращаться – плохая примета. Ноги мерзли, и я, не обращая внимания на взгляды прохожих, проделывала ими танцевальные движения, напоминая себе самой пушкинскую балерину Истомину – «и быстрой ножкой ножку бьет»… Только сверхзадачи у нас с Истоминой были разные.