Лилия Макеева - Везучая

– Хочешь попробовать? – предложила Надя мне.

– Хочу. Я делала похожую маску с овсянкой.

– Ой, эту не сравнить. Кожа засияет.

Держа головы слегка откинутыми назад, благоговейно не шевелясь, мы пережидали время воздействия маски. Смеяться с такой маской не полагалось, и мы старались говорить о серьезном.– Представляешь, Банионис говорит с акцентом, оказывается. Литовским. И живет в провинции. А я не знала, что его озвучивают во всех фильмах. Очень приятный в общении дядька.

– Вообще-то можно было предположить, что у него русский не родной. А как ты в этот фильм попала? Тебя по картотеке нашли?

– Ой, не спрашивай! Взятку дала.

– Взятку? Деньгами?!

– Не-ет, это слишком, я бы не смогла. Оправу подарила в актерском отделе. Еле пересилила себя. Не могу заискивать, воротит от этого современного прикладного искусства!

– Так это сейчас везде, никуда не денешься. Или взятку дай, или режиссеру отдайся. Мне несколько раз предлагали.

– Отдаться?

– Ну, не взятку же дать. Такое не предлагают – своим умом надо доходить. Один старый козел звал в любовницы и обещал регулярно пристраивать на роли.

– Мне тоже, представляешь? Только не старый и не козел, а известный режиссер. Я пробы у него на главную роль проходила.

– Да все они – козлы!

– Нет, он не совсем мерзкий. Он кучу стихов знает, читал мне Блока.

– А мне «мой» козел Пушкина читал – и что? Эрудированные уроды.

– Какая аллитерация, Надь! «Эрудированные уроды»! Просто песня.

– Дарю. Сочини стихотворение.

– А что, можно попробовать. Ода уродам – название. Годится? По следам Пабло Неруды. Помнишь его «Оды изначальным вещам»?

– Смутно. Еще чего не хватало – оду им, козлам! Частушками обойдутся. Матерными.

Мы засмеялись, забыв про маски. Они, подсохшие, тут же начали трескаться на щеках, превращая нас в старух с молодым взглядом. Склонившись обе над раковиной в ванной, мы умылись и уставились на свои отражения в зеркале.

– Так что ты ответила старому козлу-эрудиту, Надь?

– Только через мой труп! – Глаз подруги задорно заискрился.

– Оригинально. А если он некрофил?

– Ну, знаешь. Об этом я как-то не подумала. Откуда у тебя в такой солнечный день такой черный юмор? – спросила Надя риторически.

– Это еще не черный. Антрацитовый!

Уверенные в своем предназначении и в собственных силах, мы не собирались проходить через уготованные обстоятельствами низменные «тернии» к нашим высоким «звездам». А совать коробки конфет тем, от кого зависишь, я по сей день не люблю. Даже врачам.

Да, но про елку-то надо дорассказать, а то так еще четверть века пройдет, и не факт, что память сохранит нюансы.

Мой сорокалетний герой жил в трехкомнатной, шикарной, по тем временам, квартире, и елка ему была нужна… с меня ростом. С годами я стала не только добрее, но и на порядок саркастичнее, поэтому снисходительно допускаю: размер елки служил ему напоминанием обо мне, когда он, умиротворенный, в кругу жены и детей, умильно разглядывал бы украшенный усердием всего семейства новогодний атрибут.

Спала я в ту ночь не то что бы плохо. Но боязнь проспать переворачивала беспокойное тело настолько часто, что к утру оно стало ватным, хоть и было молодым. Одевшись наскоро, как в турпоход, я не позавтракала, а, подобно голливудской звезде, выпила лишь чашку кофе и, проверив наличие нескольких рублей в кошельке, вышла в темно-синее утро тридцать первого декабря 1982 года.

Никогда раньше елок я не покупала, но целеустремленные жертвенницы, как правило, – натуры любознательные. У них есть обыкновение замечать, проезжая себе мимо, что на Цветном бульваре, неподалеку от Центрального рынка идет-таки торговля елками. На абордаж!

Потратив час предновогоднего, а посему – стремительно бегущего времени, я нашла на елочном базаре лишь втоптанные в несвежий городской снег жалкие иголки да веточки.

– Елку? – удивилась вопросу розовощекая и плотная, как матрешка, тетка, торгующая малосольными огурчиками. – Так надо было вчера покупать! Сегодня-то всё!

Как это – «всё»? Разве я могу представить, что наберу его номер телефона и, на случай, если трубку снимет жена, я, несколько утопив голос, – так он звучит взрослее – подзову его к телефону и, услышав известный всей стране густой баритон, произнесу: елки кончились? Да меня вся страна осудит – и будет права! И я рванула на другой рынок, Тишинский, который славился тем, что на нем и в то скудное время дефицита продавалось почти всё.

Народом рынок не изобиловал: 31 декабря, стало быть, большинство уже совершенствовалось на тесных кухнях в приготовлении салата «оливье». Остальные толкались в очередях близлежащих магазинов за вкусненьким: тортом «Киевский», сыром «Российский» и печеньем «Юбилейное». Я устремилась почему-то в сторону овощных рядов под открытым небом, где бросалась в глаза лишь сургучного вида, невкусная на вид краска прилавков – ни одного продавца, шаром покати. И вдруг в этой сквозной, невзрачной картинке, прямо по центру кадра (если бы я снимала кино) передо мной предстала бабулька в клетчатом, повязанном по-дореволюционному платке, а справа от нее – обмотанная бечевкой, одинокая елочка! С меня ростом. Неожиданно в кадре возникли два мужика и ретивым шагом двинулись в сторону елки. Бабушка стояла с елкой в правой руке на отлете – так выразительно, словно зарядилась тут со вчерашнего вечера, когда он позвонил и попросил лечь для него костьми. Бабуля увидела мое бледное, голодное до подвигов лицо, и мы инстинктивно потянулись друг к другу. Тут мужики попятились от моего рвения в преодолении пространства – и я судорожно схватилась за елочку, как хватался, наверное, за обломок корабля Робинзон Крузо, чтобы выплыть на берег. Бабушка обрадовалась, посетовав на холод и честно указав на скособоченную макушку елочки, стало быть, нетоварного вида. Но у меня не оставалось выбора – и я, с восторгом последнего в уходящем году покупателя, вручила бабушке за ее подвиг три рубля и, как призовая лошадь, поскакала, высоко поднимая колени, в сторону троллейбусной остановки. Надо ли говорить, что веса раздобытой-таки елки я не чувствовала, словно она, радостная, что ее скоро нарядят, бежала рядом самостоятельно, помогая себе ветками-крыльями. Кто-то из галантных мужского рода пассажиров троллейбуса помог нам обеим взобраться на заднюю площадку. Там, в уголочке за поручнями, я нежно прижимала елку к себе. Амортизируя на ухабах свое легкое, вдохновенное существо собственными рессорами-ступнями, я улыбалась, бессмысленно уставясь в муть заднего стекла. И видела там только его серые, со стальным ободком, сияющие глаза с загнутыми, словно кукольными, темными ресницами. Он умел смотреть так, как будто не он, а ты – случайно оказавшаяся перед ним знаменитость, а он – так, удостоившийся смотреть на тебя снизу вверх благодарный обыватель, слегка очумевший от возможности изъявить свой годами не угасающий пиетет. А тут перед ним ты, да еще с вожделенной елкой! Как однажды – с бутылкой кефира, под зеленой крышечкой из фольги и выбитым на ней названием молокозавода, уровнем жирности и датой изготовления.