Святослав Тараховский - Занятие для идиотов

Киносценарий – это 60–70 страниц текста в формате А4; это 26–30 эпизодов, сцепленных сюжетом истории, судьбой или характером героя или мыслью автора, причем и каждый эпизод, и весь сценарий в целом желательно выстраивать в классическом драматическом порядке: завязка, кульминация, развязка. Высокий класс достигается тогда, когда в сценарии мало слов и много описательной части, то есть будущего чистого экранного изображения, так называемой пластики. Фразы персонажей в сценарии не должны длиться дольше их мыслей, в противном случае на экране возникает не кино – плохой театр, говорильня, актеры играют «ротом». Театр – жизнь придуманная, кино – запечатленная; в этом смысле самое идеальное кино снимет камера, нарочно оставленная включенной на шумной улице с множеством пешеходов, машин и подлинной жизни. Авторские отступления, философию и умствования из сценария по возможности следует изгнать и переместить в литературу; в сценарии пишешь только то, что конкретно можно снять и увидеть на экране. Так учил Лунгин.

Что было еще?

Ах, да, конечно, он чуть не забыл главного. Сценариста можно сравнить с официантом, что с подносом, поднятым над головой, пробирается через переполненный публикой зал. На подносе – еда и напитки, то есть твой сценарий и общий замысел будущего фильма. Публика тянет к подносу шерстистые жадные руки, публика кричит: выкинь! убавь! замени! принеси другое! Так вот, главная задача официанта, сиречь сценариста, сберечь свой сценарий и замысел на пути к экрану, не дать его растащить, разбавить, подменить, искорежить до неузнаваемости. У сценариста хватает врагов, самый коварный, алчный, самый голодный его враг – режиссер. Режиссер хитер и коварен, он будет либо льстив и велеречив, либо суров и даже зол, он будет восхищаться твоим сценарием или по-товарищески находить в нем изъяны – но что бы он ни пел, не пускай режиссера в соавторы, не уступай ему ни пяди своего текста. Однажды уступишь – конец, вечно будут тебя ломать, лезть в твой сценарий, половинить твой гонорар. Так учил Лунгин.

И последнее, тоже главное. Не мельчи. Помни о величии замысла. Даже если пишешь о бабочке, вселись в нее и взлети вместе с ней, представь, что она полноценный житель планеты и Вселенной и что у нее, как у тебя и у любого существа, есть свои проблемы и своя глобальная судьба. Не забывай, нет мелких тем, все зависит от взгляда. Так учил Лунгин.

Теперь, пожалуй, все. Ничего более не надо. Есть у тебя в голове живая история, знаешь законы жанра и профессии, садись и пиши; пиши, но будь осторожен: не засуши историю, не сбей с нее пыльцу подробностей, которые только и делают историю живой. Этому тоже учил их Лунгин.

Долгими немыми вечерами подмастерье Натапов сидел за своим «Стражем». Он медитировал, чтоб отворить душу, он молился, он впадал в транс или смотрел на жизнь простым и трезвым взглядом – все шло в дело. Он вспоминал свои самые лучшие мысли и подбирал к ним самые точные, единственные слова, какими мог увековечить их на бумаге. Он не боялся быть банальным, он боялся быть неискренним. К счастью, он быстро понял, что искренность не бывает банальной.

Наконец через труды и муку он спел свою песню, показал черновой вариант Лунгину и даже успел получить его благословение. «Канва готова, осталась вышивка», – сказал Лунгин, но окончания работы уже не застал.

Смерть учителя мобилизует на продолжение подвига. Натапов закончил сценарий, перекрестился, сплюнул, матюгнулся и отослал его на конкурс. Была не была.

Десятого июля пропели для Натапова фанфары судьбы.

Они выбрали для этого самое подходящее время.

День был жаркий, горький, удушливый, как и все то чертово лето; где-то горели торфяники, гарь стелилась над Москвой, заползала в квартиры, царапала горло и натурально душила. Наташа потела в универе, Натапов с утра освежался пивом; к двенадцати, выплеснув в стакан последнюю порцию желтой пенной прохлады, он почувствовал приступ острого недопоя. Обшарив квартирные закоулки, свои и Наташины карманы, надыбал денег еще на пять бутылок и поспешил в магазин.

Уже позже, когда все случилось, он вспомнил, что в те минуты совершенно забыл, что сегодня десятое, а думал лишь о том, что если найти пиво подешевле, хватит на шесть бутылок. Люди интересны не только тем, что помнят о самом важном, подумал Натапов, но и тем, что способны о самом важном благополучно забывать.

Козочка в мобильном объявилась в самый правильный момент: когда он, путаясь с мелочью, расплачивался в кассе за пиво. Он чертыхнулся, изловчился, но кнопку все же отжал и вдруг!.. «Ваш сценарий “Страж” занял второе место, – пролепетала коза. – Награждение состоится пятнадцатого, в шесть вечера, в Союзе кинематографистов на Васильевской улице. Поздравляю».

Натапов замер с телефоном в руке. О событии душераздирающем и рубежном, разделяющем серую жизнь от сверкающего почестями подвига, ему сообщили так безлико и скучно, словно позвонили с почты с просьбой зайти за залежавшейся бандеролью.

Натапова качнуло. Его, словно оглоушенного, вытащенного из воды и лишенного привычного кислорода оттеснили от кассы; с пакетом пивных бутылок он застрял в стороне, отрешенно наблюдая за магазинной суетой и думая о том, что как это странно: его победа совершенно никого не волнует. Казалось, все и каждый должны были бы его поздравлять и с глазами горящими, полными восхищения, славить как великого человека. Ничего этого не было. Катились тележки с постылой жрачкой, протягивались мятые деньги, звенели монеты сдачи, чирикали кассы.

«Им не нужна моя победа и мое кино, – подумал Натапов. – Им нужны попкорн, пепси, темнота и ляжка подружки справа или слева. И очень хорошо. Значит, я должен писать так, чтоб они забыли о попкорне и подружке, чтоб, впившись в экран, застыли с открытыми ртами на полтора, два часа, в течение которых я вложу в них порцию добра, высоты и света. Я буду так писать. Я победил. Привет тебе, швед Левинсон. Кто оказался прав?»

Но все-таки не первый. Кто-то, шустрее или талантливей, его, его опередил. Или лапа за ним мохнатей, крыша покрепче. Или тема у него покруче. Например, патриотизм, который на словах всегда востребован, всегда в моде. Хотя разве его «Страж» не есть один сплошной гимн патриотизму? Человек, беззаветно спасающий родной лес, природу, стало быть, жизнь, разве не есть он самый настоящий патриот России? Да что там России – всей Земли! Впрочем, всей Земли – не надо, патриотизм понятие национальное, на всю планету, пока мы не высадимся на Марсе, не распространяется.

Он двинул по теневой стороне домой; не дошел, тормознул, запутавшись в эмоциях, у сквера, скользнул на любимую лавочку в тени акаций и свинтил крышку с первой бутылки.