Елена Крюкова - Империя Ч

Служки, две раскосых старухи в черном — китаянки, православные — бережно снимали расплавленный воск с медных шандалов. Подливали масла в цветные шарики лампад. Зелеными и красными ягодами близ темноликих икон качались лампады. Лица святых затягивали в пропасть печали. Скорбь веков. Видишь, сколько они страдали. Они все умерли за Христа — и святая Варвара, и святая Екатерина, и святой Пантелеймон. А ты, слабачка, не можешь гордо, радостно пострадать.

Она подошла к иконе святого Николая. Николай был моряк, жил в Мирах Ликийских. Совершал чудеса — спасал гибнущих в кораблекрушенье. Делал так, что пучина обласкивала моряков, а не губила. Милый, морской святой! Ее губы вздрогнули, омоченные быстротекущей солью. Она стала молиться припухшими губами. Всей душой она стала молиться, крепко притискивая руки к груди — одна, черненькая, истрепанная на ветру дикой, непредставимой человеческим разуменьем жизни, почти девочка, уже не девочка, молодая женщина, блудница и шлюха, на жестокой чужбине, одна среди чужих раскосых, непонятно говорящих людей, среди снованья душ и судеб, ей ненужных, и ей казалось — святой слышит ее молитву. Милый Николай, покровитель моряков! Сделай так, чтобы мой моряк вернулся ко мне! Чтобы он сам, сам нашел меня! Пусть это будет когда-нибудь! Все равно, когда. Он же не сможет без меня, Николай, а я не смогу без него. Не дай ему утонуть! Не дай ему умереть! Если он поплывет на корабле — охрани его корабль, не дай ему еще раз разбиться! Спаси его от пули, от крови и взрыва на идущей вечно и неостановимо, идущей всегда на Востоке Зимней Войне! Как же я люблю его, милый Николай! Как… я… люблю… его…

Она, без сил, опустилась перед иконой на колени. Разум ее чернел. Губы вышептывали: пусть он только вернется, пусть, пусть переступит порог, а я пну его босою ногой в лицо. Так измучить меня. Так вывернуть, отжать, как поганую тряпку в поломойном ведре. Так кинуть на съеденье косым китайским псам. А я выживу. Я все равно выживу. Я все равно выдюжу и покажу ему, где раки зимуют.

Она вспомнила о продавщице креветок на улице Чжи-Бэй. Ее замутило. Она схватилась за основанье тяжелого медного шандала. Господи, неужели я беременна. От кого?! От него… или от того, зловещего, молчаливого, в лаковом авто?!.. Сильные руки подхватили ее под мышки, подволокли к церковной скамье, усадили. Она разлепила залитые слезами глаза. Из заросшего бородой широкоскулого лица ей в душу глядела умная, нежная, печальная душа.

— Русская? — только и спросил.

Она припала к груди батюшки зареванным лицом.

— Помогите мне!..

— Бог поможет, милая.

Он погладил ее по плечу, затянутому в дешевую китайскую холстину.

— Устала?.. Занемогла?.. Молись, проси Бога. Он милостив. Все у тебя будет. Давно из России?.. Где живешь, раба Божья?.. Дети-то… есть?..

Она вздрогула ознобливо. Подняла к священнику лицо. Испуганно хотела промолвить слово — и не могла.

Он наложил теплую ладонь на ее скривленные в муке губы.

— Тяжко поведать — не ведай, — глубоко вздохнул. — Я тут всякого нагляделся. Людей исповедал, а они потом, после исповеди, шли и руки на себя накладывали. Сам-то я… разного хлебнул. Меня тут и кинжалами пыряли… и в мешок сажали, топить хотели в реке, и выкуп за меня просили. И жена у меня третьего скинула, от горя да от скудной пищи — и померла. А я вот живу. Не всякого Бог вовремя спасает. Но всякого на Страшном Суде к Себе призовет. Молись. Любишь кого?..

— Люблю, — выдохнула она тяжело.

Он глядел на ее затылок, жалко и скромно повязанный черной муаровой тряпочкой, подобранной, видно, чтоб не стыдно было пойти в церковь и прикрыть от греха голову, как то апостол Павел предписал женам, где-нибудь на городской свалке, в мусорных коробках.

— И люби всегда, — горько и глубоко, еще раз, вздохнул старик. — Люби. Любовь — одна-единственная драгоценность на земле. Все прейдет, моря высохнут, горы сдвинутся, народы промчатся и изникнут, а любовь не прейдет. Ступай с миром.

Она встала со скамьи, не поднимая глаз, поцеловала жилистую руку шан-хайского священника, вышла из храма шатаясь. Ее щеки горели. Голова сильно кружилась. Может быть, она и в самом деле была больна.

ГОЛОСА:

Да, я знал эту женщину… Она приходила сюда молиться. Я видел ее один раз. Увидев ее, не запомнить ее было невозможно… Глаза темные, бездонные, полные росой слез. Мы поговорили с нею. Это было похоже на исповедь. Это было лучше, чем исповедь. Мне показалось — я ее исповедовал… Мы так странно, чудесно говорили… я, русский священник, тоже ведь здесь, в Шан-Хае, одинок… мне каждый русский прихожанин — праздник, подарок… Когда она вышла из храма, прошла к дверям и, чуть шатаясь от слабости, от голода, наверно, — вышла вон, и я увидал, как в ночи, в темноте тает ее нежная фигура, — я подумал: до чего беззащитна женщина в этом мире, до чего беззащитна красота… до чего красоту любят бить и истязать злые люди… Она была красива и снаружи, и еще больше — внутри: я слышал, как внутри, в ее душе, ходят и переливаются золотые, синие, алые столбы неведомого Северного Сиянья… сиянья ее души… а за стенами церкви шумел дикий Шан-Хай, Диавольский иероглиф, и женщина ушла из моего храма… вернется ли?.. и куда ушла?.. может, она шла последней дорогой… Я, как мог, вдыхал в нее жажду жить. Я попытался. Мне показалось — она будет жить.

Но отчего вон из храма, по ковровой дорожке, она шла, уходила так, как всходят на эшафот?!..

Они возникли из серой тьмы дрянного русского квартала, как призраки.

— Ты, Сяо Лян! — хрипло, сквозь зубы выдохнул по-русски наждачно скрежещущий голос. Запахло хорошим раскуренным табаком. — Бери ее слева, я справа. Товар что надо.

Тот, с трубкой в зубах, цепко и больно схватил ее за руку, заломил запястье ей за спину. Его китайский напарник ловко взнуздал ее, чтоб не кричала и не кусалась, грязной кожаной конской сбруей.

— Ого, вся горит! У нее жар!

— Шатайся больше по ночным трущобам, барышня, — издевательски процедил через стиснутую в зубах трубку щеголеватый бандит. — Допрыгалась. Одежонка на тебе не первый сорт. Ну да ладно. Это поправимо. Вот мордочка что надо. А то Сю Бо залавливал мне все каких-то китайских доходяг. Эта — белая. Благоро-о-о-одная. — Он ткнул ее дулом револьвера в бок, и она застонала. — Почем нынче креветки на рынке, торговочка?

И захохотал — оглушающе, обидно, разевая смрадную зубастую пасть, отведя от плеча свободную руку с трубкой, в то время как двое других, Сяо Лян и Сю Бо, вталкивали ее в кургузое черное авто, насквозь провонявшее дымами сандала, табака, духом потертых кож и пьяной блевотины.

Китайцы не скупились на подзатрещины ей. Она изворачивалась, кусала кожаный ремень, продетый ей меж зубов, сверкала глазами. Черные пряди упали ей на мокрый лоб.