Елена Крюкова - Империя Ч

И снег был их свадебной простыней; и расстилалась обжигающая простыня под ними; и рыночные мальчишки кричали:

— Юродивые!.. Юродивые!.. Юродивая свадьба!.. Эй, бабы, тащите на свадьбу пироги, да две курьих ноги!.. да соленых огурцов!.. да бессарабских леденцов!.. Вот уж погуляем всласть!.. да нечего с лотков будет красть…

А они шептали, губы в губы, друг другу, не размыкая объятий:

— Ты моя жизнь.

— Ты моя жизнь.

ГОЛОСА:

А я думаю о ней все время. Все время, черт побери. Я даже не знал, что эта ушлая бестия, изловленная мной в ночных шан-хайских трущобах, в нашем вонючем русском квартале, так занозой всадится мне под сердце. Я ведь понимаю, что я ей на дух не нужен. Я, кроме ненависти, ничего у нее не вызываю… не вызывал. Зачем я думаю о ней?! Сяо Лян… завари мне, пожалуйства, верблюжий хвост… сделай хороший, крепкий люй-ча, с жиром, с молоком, с солью. Я глотну как следует, и сердце встанет на место. А то ходит, как маятник, даже поднадоело. Я себя ненавижу. Противен себе. Эта девка… обладает невероятной притягательной силой. Если б я осмелился, я бы ее сам убил. Чтобы она не мешала мне. Не стояла у меня на пути. Она стоит у меня на пути! У тебя на пути она стоит, Башкиров, вот что! Тебе надо ее убрать. Иначе ты не справишься сам с собой. Что делают с пьяным на вокзале, когда тот подбредает к тебе, начинает тебя трепать, шпынять, всячески донимать тебя, клянчить у тебе денежку на шкалик?.. Его просто пришибают, и дело с концом. Я ее пришибу. Размажу по стенке, как котенка. Вот только с духом соберусь.

Я… влюбился?!.. Это… невозможно. Этого быть не может, потому что я… Даже видавший виды Чжурчжэнь, четвертовавший людей, отрезавший голову кривым серпом у маленькой пятилетней китайской девочки в селе, говорит, что у меня сердца нет. Я король шан-хайских бандитов. Ко мне намыливаются на работу отъявленнейшие шан-хайские головорезы. Я управляю ими, как кукловод — марионетками. Я давно покончил со слюнтяйскими чувствишками — раз и навсегда. Влюбился?!.. Какая чушь. Лучше я руку себе отрежу, а дурь из головы выкину.

Господи Христе… как она пела… душа из меня вся вынулась… я тайно посещаю ее концерты, я прячусь в ресторанном зале, как мальчишка, как щенок, за бочонком с фикусом, за портьерой… слежу за ней… ловлю улыбку на ее лице, кивок головы, вижу ее черные локоны… я, идиот, сам завивал ей их, накручивал на раскаленные спицы, когда снаряжал на ресторанную охоту, на ежевечернюю добычу… Господи!.. я же русский… она пела русскую песню… значит, сердце из меня еще не все вынули… кусочек под ребрами завалялся… как она пела однажды…

Она пела однажды. Приметила в зале — старое раскосое лицо. Не китайское: те круглоголовые, рожи плоские, черты грубые, — а немыслимо утонченное, похожее на старый темно-золотой самородок, на длинный маньчжурский орех. Рядом со стариком она разглядела недвижно сидящего, со сложенными на коленях руками, маленького мальчика. По виду мальчик был отнюдь не восточного роду. Русая челка, из-под челки — серо-зеленые, прозрачные глаза. Лишь смуглота детского румяного лица указывала на то, что без южного баловства у родителей не обошлось. Старик внимательно слушал, как мадам Фудзивара поет. А она пела и не сводила глаз со старика. Нить, крепкая и тайная, протянулась между ними мгновенно.

После концерта она бросилась разыскивать таинственного слушателя. Старик и мальчик сидели за ресторанным столиком, не шевелясь, не сходя с места. Она даже поразилась: да живые ли уж, может, статуи, бронзовые бонзы.

— Чем могу служить вам?.. — Она улыбнулась и протянула руку. Алмазный браслет больно сверкнул под льющимся светом-маслом лампионов.

Старик вдруг повалился со стула перед нею на колени. Поцеловал грязные плиты пола близ ее ступней.

— Как ты можешь говорить мне так, госпожа. Это я должен просить тебя, чтобы ты разрешила мне служить тебе. Я недостоин.

Она глядела на его коричневую, медную блестящую лысину, гладкую, как днище медного котла. Мальчик сидел в кресле неподвижно. Жили, вздрагивали лишь серые прозрачные глаза на смуглом личике.

Она пожала плечами.

— Встань с полу, старик, — сказала она внезапно по-яматски, и холод узнаванья прошел по ее обнаженной в вырезе платья спине. — Ты выказал мне почтенье свое. Я хочу отплатить тебе. Тебе понравилось мое пенье? Может быть, тебе понравится мое угощенье?

Старик, кряхтя, встал с колен, отряхнул, разгладил потрепанный черный шелковый халат, туго перехваченный, по яматскому обычаю, в талии желтой шелковой лентой. Мальчик вдумчиво глядел на обоих.

— Не старайся, госпожа, — он остановил ее руку, уже повисшую в табачном дыму во взмахе зазывного жеста — она уже хотела подзывать официантов, снующих с подносами, уставленными мисками с ухой, лососем, жареными морскими червями и яйцами, протушенными больше года в земле. — Мы сюда не за едой пришли. Я разыскивал тебя очень долго. Я приглашаю тебя к себе.

— Разыскивал?.. Что ты болтаешь?..

Перед нею промелькнули, как в синематографе, бешеные картины жизни в доме Кудами. Что, если старик оттуда?! Меднолобое лицо в рыболовной сети морщин не выражало ничего. Мальчик послушно поднялся с кресла и взял старика крепко за руку.

— Оденься, — голос старика был тверд и сух. — Метет поземка. У тебя шуба есть?

Смешной. Богаче моих мехов нет ни у кого во всем Шан-Хае.

— Жди меня здесь. Моя шуба за кулисами, в гримерке.

Старик яматец и сероглазый мальчик, сутулясь под пронизывающим зимним ветром и прижавшись друг к дружке, ждали ее у входа в “Мажестик”. Она выбежала из парадных дверей и обняла их двоих сразу, ее руки белыми лебедиными шеями обвили нищую смуглоту.

— Идемте! Я отпустила шофера, он еще не вернулся с ужина… Возьмем авто?..

— Пешком добредем, госпожа. Я дольше тебя искал, чем дойти до моей фанзы.

Они прорезали город, как три живых стрелы. Лесико измеряла неверными шагами тьму шан-хайских трущоб. Подбери выше полы шубки, красавица. И сапожки, не дай-то Бог, оцарапаешь о гвозди, торчащие в изобилии из старых гнилых досок, из покореженных, оторванных с мясом дверей и оконных рам, валяющихся на узких улочках вроде баррикад; из обломков и мусора шан-хайские беспризорные бродяги мастерят себе жилища. Давненько ты здесь не бывала. Не живала. Не нюхала запаха нищеты. Как быстро человек привыкает к богатству, к довольству. И мнит, что всегда так у него было. И всегда так будет.

Быстро сгустились зимние сумерки. Январская ночь обняла бедняцкие кварталы Шан-Хая. Неугомонная поземка крутилась вокруг ног идущих, подвывала приблудным псом, колола щеки. Руки Лесико мерзли даже в обшитых изнутри мехом перчатках, под пушистой муфтой.