Елена Крюкова - Империя Ч

Она вздрогнула, закрыла глаза. Сейчас нежная ласка кисточки сменится острой, пронзительной болью иглы.

— Как твое имя, старик?.. ведь столько лет прошло…

— Юкинага.

— Это древнее имя?

— Незапамятное. Так звали деда моего деда и его деда в свой черед. Далеко в глубь времен уходит мое имя. Женщины ведь тоже старались, рожали мальчиков, чтобы род Юкинага не угас и не затерялся во тьме больших ночей. Для этого надо было любить. Женщине мужчину, и мужчине женщину. Исполнялась и воплощалась Тайна Двойного. И ты нашла ее под Луной. Ты…

— А-а-ах! — крикнула Лесико и дернулась всем телом — игла, обмокнутая в краску, глубоко вошла ей под сердце. — Больно!.. Здесь же сердце, старик Юкинага!.. Здесь же сердце!..

— Именно так, сердце, — спокойно сказал Юкинага, втыкая иглу и вынимая ее, созерцая красную линию, растекшуюся изгибистой змеей под смуглой кожей. — Сердце и есть. Ты бы хотела, госпожа, любить и не страдать?.. Любить — и не знать великой боли, что прошивает сердце и тело насквозь, как дратва — сапожную кожу?.. Потерпи… чуть-чуть… этот рисунок останется навек.

Мальчик Николай стоял рядом, глядел на возвышенья смуглых холмов груди матери. Он когда-то, совсем маленьким, сосал эту грудь, глотал сладкое материнское молоко. А она была без разуменья. Она ничего не помнит. Кровь за нее все вспомнила. Кровь.

Ходуном ходил, сугробом вставал, поднимался снеговым холмом живот. Дышали, раздувались ребра. Тонкая талия вздрагивала. Шея выгибалась. Ключицы взблескивали, мышцы сводило короткими судорогами. Все прекрасное тело жило, дрожало, страдало. В страданье была сила жизни. Неистовое счастье жить.

Мальчик сжал губы и зубы. Глядел пристально. Запоминал.

Он был уже достаточно взрослым, чтоб осознать и запомнить все.

Старик продолжал свою работу. Вздыхал, полоскал кисть в свежей воде, раскупоривал баночки с густой тушью.

— Я продолжаю летопись жизни твоей; летопись Мира, госпожа, — на теле твоего сына. Ты можешь ее прочитать. Ее прочитает и его первая возлюбленная, и все последующие его возлюбленные, а их будет у него много.

Она рванулась с лавки. Глаза ее горели, переливались, слезы стояли в них, как вода в колодце.

— А кто прочитает мои иероглифы?! Кто узнает мои письмена?! А если я… никому больше на свете… никогда… а только… только ему… кроме него — никому…

— Этого я и хотел, Лесико-сан, — с достоинством отвечал художник по телу, нанося новые мазки. — Ты убоишься показывать кому-нибудь, кроме него, единственную тайну свою. Впрочем, я не неволю тебя, не кладу запрета. Ты вольна распорядиться собою, как хочешь. Ты царица своей жизни. Ты можешь промотать все свое состоянье и пустить по ветру. Можешь сжечь себя на костре. Можешь выйти голая на площадь, раскинуть руки и закричать: распните меня взглядами своими!.. узнайте мою тайну вместе с тайной мира, — и я не огорчусь, ибо такова будет воля твоя, а не моя. Да будет воля твоя, госпожа!

Он вздохнул, отошел от нее на шаг, обозревая дело рук своих — ее расписанное богато и сложно, часто дышащее, прелестное тело.

— Хорошо, — кивнул он сам себе печально, — очень хорошо. Я сделал, что хотел. Теперь дело за тобой.

— Что я должна делать? — спросила она пересохшими, как в бреду, губами. Она вспомнила вкус сока, терпкий вкус яматского ананаса, кружку у своих припухших в жару губ.

— Жить так, как жили в любви все любовные пары, о коих написал я на твоей груди, на твоих ребрах, на твоем животе и бедрах твоих, госпожа. Я запечатлел все любовные пары в великой любви — вот Дидона и Эней обнимаются, а она тянет к нему руки уже с зажженного костра, а вот царь Соломон и девица Суламифь жарко целуют друг друга в винограднике; а вот Вирсавия и царь Давид изъявляют друг другу ласки свои у прозрачного бассейна, налитого зеленой водой, а вот… вот Ипполит и Федра, мачеха его, на ложе ночью, в неистовой страсти своей, и эта любовь, что считалась преступной, в небесах очистилась и омылась и засияла ярко, как звезда Фай-Чжу, ее в России называют Чагирь; а вот, гляди, здесь, где тайное тайных всякой женщины сокрыто, здесь, внизу нежного живота твоего, я нарисовал красный иероглиф — и он означает — ТЫ ЕДИНСТВЕННЫЙ… и это ты и он, он и ты, великий возлюбленный твой; ты с ним живешь, ты с ним умрешь. Вы оба повторите любовные подвиги тех, бывших до вас, но вашу любовь повторить никто не смеет… и не сумеет. Зачем? Ваша любовь — это ваша жизнь. Она поднимется над всеми войнами. Она победит все смерти. Она…

Лесико положила руку себе на низ живота. Покраснела. Засмеялась счастливо.

— А он… не заругается, когда эти рисунки и надписи на мне увидит?..

— Нет! Не бойся. Он же узнает себя в письменах. Он постарается соблюсти обряд по пророчествам его. Одевайся. Вот тебе халат.

Он бросил ей на лавку старенький бязевый халатик, в разных местах тщательно подштопанный. Она села на скамье, ежась, и завернулась в него, как не заворачивалась в шиншилловую шубу.

— Юкинага… а что значит пророчество?.. Пророчества сбываются?.. И что они такое?.. Это когда кто-то предскажет тебе событие, или расскажет вещий сон, и все сбывается… случается?.. да?..

Старик улыбнулся. Он сидел на корточках и мыл длинные иглы и колонковые кисти в банках с чистой холодной водой, которую приволок из кади, стоящей в кладовке, Николай.

— Ты поедешь со мной глядеть древнюю мистерию. Ты такого не увидишь нигде, никогда. Мы соберемся завтра и поедем на море, на побережье. В горы. Там над морем, в горах, прямо на кряже, на каменистом хребте, на костяном отроге, стоит храм, Дацан. Это храм старинной веры Цам, что принесена была сначала на Ямато моими предками, а потом осмеяна, оболгана и забыта. Там раз в году совершаются древние обряды. И ты должна их увидать. Ты тогда поймешь, что за знак — человек на земле; что за предназначенье он выполняет, куда идет. Кто он сам такой, откуда пришел. Ты должна быть тверда духом, чтобы видеть то, что я тебе покажу. Не издать ни стона, ни вскрика. Не удивляться ничему. Нить земных судеб прядется не нами; и уж не тебе дано познать, куда выводит человека серебряная нить, что спускается к душе с небес и за которую, за кончик ее самый, держится, смеясь, великий Будда, он может погубить, свалить тебя в пропасть, а может и вывести за серебряную нить — к счастью. Николай-сан, приготовь нам чаю, прошу тебя!

Мальчик вскипятил воды в старом медном чайнике, заварил чай. Они втроем уселись, поджав под себя ноги, на широкой рисовой циновке, пили чай из красных чашечек с драконами, вдыхали аромат бергамота, щекочущий ноздри. Юкинага раскрошил в чашки еще и сухую мандариновую корку, и дивный запах юга обволок их, чинно сидящих, шумно прихлебывающих чай из расписанных Юкинагой фарфоровых чашек. Что ты изобразил на тонком фарфоре, старик Юкинага?.. а, мостик, и две девушки с зонтиками, они смеются, а под мостом в речке тонет юноша, в воздетой руке у него рыба — он погнался за рыбой, хотел поймать в подарок одной из девушек, вон той, черненькой, да не справился с теченьем, его захлестнуло, понесло, но рыбу он все равно поднимает над собой — ты видишь, видишь, это драгоценная красная рыба, это подарок тебе!.. Ты знаешь, Юкинага, есть такая русская песня тоже. Шел казак по доске, оказался в реке, под ногою сломалась доска. Видно, речка быстра, не поймать осетра, закрутила вода казака. Мимо девушка шла, казаку помогла: ты зачем тонешь, парень родной?.. Та дощечка-доска подвела казака — искупался в воде ледяной… Хорошая песня, красивая… Еще чаю хотите, мама?..