Елена Крюкова - Империя Ч

И рокотал внизу, под балконом, людской прибой, и вздергивали головы весело орущие люди, и поднимали руки, и махали шапками, платками, флагами и флажками, и кричали громко, оглушительно, ослепительно: “Слава!.. Слава!.. Славься!..” — и разрозненные голоса сливались в радостный, могучий, торжественный хор, и слаще этой музыки она ничего не слышала на свете: хор славил ее и Нику, и это было изъявленье любви, это была сама любовь, исторгавшаяся из десятков тысяч глоток и сердец, и она слушала музыку любви, и смеялась, и взмахивала рукой, приветствуя свой народ, и украдкой отирала слезы радости со щек, и взглядывала на Нику, оборачивая к нему счастливое лицо: неужели мы теперь, наконец-то, после стольких страданий, будем счастливы?

И нас уже ничто тяжелое и скорбное не ждет — и Война закончилась, и народ наш с нами, и мы будем счастливой парой, и у нас родятся дети, и больше мы с тобой на свете никого не полюбим, а будем только любить, любить друг друга, как два голубя, до скончанья нашего века?!

А народ все кричал! И парад шел по снежной площади, девочки с факелами, мальчики с цветными бумажными фонариками, с игрушечными ружьями — теперь ружья будут только игрушечные, а из настоящих сделают садовые решетки, — и гирлянды воздушных шаров колыхались в синеве на морозе, и лопались с треском от ударов солнечных копий, и со всех церквей доносился красный и малиновый колокольный великий звон и перезвон, звуки схлестывались в морозном дыму, радужные обертоны рассыпались над толпой, искрили в синем небе то россыпью белых, взмывших с крыши голубей, то стаей ворон, то алмазной снежной крупкой, сыплющей из набежавшей на Солнце тучи, — и дудели и гремели золотыми тарелками духовые оркестры, а музыканты грели закрасневшие негнущиеся пальцы на морозе горячим дыханьем, и ярче всех сияли дынные и яблочные купола Храма, возвышавшегося над площадью подобно восточному царю, окруженному визирями в ярких разноцветных тюрбанах и с опахалами, и она обняла взглядом весь сверкающий зимний мир под ярким Солнцем, и раскинула руки, чтоб обнять его руками, — рук не хватало, и она обернулась к Нике и крепко обняла его.

И их губы нашли друг друга.

А народ на площади закричал еще громче, еще неистовей: “Слава!.. Слава!..”

И засияли на Солнце золотые кресты, как золотые рыбы, и небо вылило на них ушат синей холодной воды, и звонче ударили, смеясь, колокола, и это был светлый праздник — Рождество, вон и черная огромная ель посреди площади виднелась, вся украшенная, вся наряженная, усыпанная блестками и серебряными дождями, увешанная шишками, хлопушками, апельсинами, мандаринами, нугой и орехами, — а на самой верхушке елки торчал, бросая в толпу золотые лучи, золотой лимон китайского Императора: он подносил ей его на тарелочке, и, наверно, она в рассеянности сунула его в карман, да и забыла, да так и привезла сюда. А те, кто елку на площади украшал — дети, священники, офицеры и придворные дамы — выкрали у нее из кармана халата золотой лимон и взгромоздили на макушку черной ели, чтоб все думали, что он настоящий, и мечтали взобраться на елку, и похитить его, и отрезать кусочек, и положить в индийский, с вареньем, крепкий чай. А может, это было Крещенье, и Водосвятье, и батюшка в длинной золотой ризе ходил меж толпы, окунал священную щеточку в ведро с Святою водой и брызгал на руки и лица, очищая, благословляя, снимая грехи.

— Сними с меня мои грехи, Ника.

Она положила ему руки в перчатках, опушенных собольим мехом, на плечи, поверх кителя, трогая эполеты кончиками пальцев. Ее вишневые на морозе губы светло улыбались. Глаза горели, как два черных Солнца.

— Твои грехи снимаются с тебя, Лесси, дорогая.

Он поправил руками маленькую золотую корону, горевшую в солнечном ясном свете у нее на голове, на мерлушковой шапочке, надетой сверху оренбургского кружевного пухового платка, вывязанного умелицами на самых тонких и звонких спицах.

— Навсегда снимаются?.. Да?..

— Навсегда.

— Скажи мне… скажи мне, я забыла на чужбине… как называется Храм?..

Она кивнула на яркие апельсины и красные тюрбаны, сверкающие в снегу. В тот же миг басовый царь-колокол ударил с колокольни Храма, и над толпой полетел, поплыл мощный долгий низкий звук, будто сама промерзлая земля отозвалась и загудела, будто запели скорбно и басовито и немо, не размыкая губ, мычаньем, все те, кто лежал в русской земле, кто похоронен в ней от века был.

Ника, беззвучно смеясь, держа в ладони ее румяную щеку, глядел на нее.

— Неужели ты забыла?..

— Мне стыдно…

Он поднял голову, слушая подземный стон и звон.

— Храм Василия Блаженного.

Она вздрогнула.

Люди помнят о прошлом. Можно ли помнить о будущем?

— Василий… Василий… это Царское имя… это имя… значит… царь?..

Редкие снежинки лениво, медленно слетали на пуховый Царицын плат, на плечи в собольей шубке, на фуражку Царя и золотые витушки аксельбантов, на гудящую толпу, на тюрбаны и дыни куполов, таяли на скулах, стекали каплями по щекам.

— Эй!.. Проснись!.. Обкурилась. Так я и знал. Проснись! Если ты сдохнешь, господин мне задаст!

— Отстань… я не могу разлепить глаз… дай мне еще поспать!.. спать так сладко… так вечно…

Пинок в бок. О, подумайте только, что они себе позволяют, эти скоты. Так обращаться с ней. Она простонала, схватилась за ушибленное ребро, повернулась, приподняла зад на кушетке, пытаясь встать, сползти. Снова рухнула плашмя. Где я?! Бог весть. Плохо же ты просила у Христа в русской церкви, чтоб Он скорей прибрал тебя к Себе. Освободил бы тебя от круга сансары. Колесо земного бытия. Она устала. Она больше не может. Колесо чужбины, в коем перемалываются кости и сердца.

— Еще поспать…

— Вставай! Я оболью тебя водой!

Резкий окрик. Еще пинок — в зад. Кулак — в лицо.

— Спать будешь на том свете, собака!

Собака. Она всего лишь собака. Собачки. Хитати. Иэту. Где вы. Она ваша сестра. Она убежит от злых хозяев. Она будет ночевать на вокзале. Она будет выть, подняв морду к полной Луне. Полнолунье. В Ямато всегда праздновали ночь Полнолунья. Здесь о Луне забыли. Здесь помнят лишь о собственном брюхе. Лишь на ценники смотрят. Женщину не обожествляют. Женщину шпыняют и презирают. Если проголодаются — женщину едят, грызут с потрохами. А косточки выкинут и пальчики оближут. Ну как же, ресторанное блюдо.

— Отстань… ты!..

Она выплюнула страшное, отвратное китайское ругательство. Мужчина, рассвирепев, ударом башмака столкнул ее с лежанки на пол, и она больно ушиблась головой.

Открыть глаза. Ну. Сделай усилье.

Она открыла глаза, повела взглядом по потолку. Гостиница. Погашенная люстра. Паутина в углах номера. Казенная тумбочка. Утром придет горничная, будет усмешливо, цинично коситься, видя ее, закрывшуюся одеялом до ушей в широкой кровати постояльца. А постоялец кто? Постель пуста. Она повела взглядом дальше, по стенам. О, фотографии. Мужчина во фраке, галстук-бабочка. Под ручку с балериной в пышной пачке; под ручку с аристократкой в белых юбках, в белой пелеринке; играющий в крокет; играющий в бильярд, и лицо и руки, твердо держащие кий, еле видны в табачном дыму. Сидящий за картежным столом. О, да он игрок, оказывается. А вот! Стоит у рояля, рояль как черный кит, кашалот, хищно скалит пасть. Он оперся одною рукой на рояль, другую выбросил вперед, как вождь, будто зовет кого-то идти за ним. Рот открыт. Поет? Ну да, конечно. Кто это?.. Она наморщилась, припоминая. Ах да, да… Это Вельгорский. Где он?.. Кровать пуста, она одна лежит в ней. Да ведь он спал с ней; простынь еще тепла. Когда он успел удрать?.. Куда?.. Может, у него нынче репетиция?.. Да, она и забыла, у него сегодня гала-концерт, большое выступленье, бенефис. Народу привалит — ужас! Надо бы и ей пойти. А который, впрочем, час?.. Она сделала попытку подняться на кровати, поискать глазами часы. Тело не повиновалось ей. Все кости болели и ныли. Мышцы выкручивало. Впечатленье, что ее долго и расчетливо били. Кто?!.. Черная яма в памяти. Могильная яма. Она все забыла. Может быть, пришли люди Башкирова и всадили ей под кожу иглы с опьяняющим ядом?