Станислав Малозёмов - Я твой день в октябре

Приволокли тяжелую коляску к дому, где жила Надя.

– Бери за ручку, а я под дно руки просуну и несём добро на второй этаж. – Прикинул Лёха недальний, но крутой путь.

– Подожди, курточку-то заберу. Ей зачем моя задрипанная курточка? Они такими, наверное, даже полы не моют. Бархатными, думаю, тряпками и с мылом французским. – Вова Трейш тихо, сдавленно похихикал и вдвоём они моментально поставили коляску перед дверью.

– Давай, вали на скамейку. Жди пять минут, – Лёха нажал кнопку звонка и, когда Надя открыла дверь, наклонил коляску вниз. Огромный, нет – не букет, а огромный пахнущий и шелестящий десятикилограммовый сноп самых разных красивых осенних цветов ссыпался к ногам Надежды, касаясь её коленок.

– Мама! – охнула Надя и присела. Она перебирала цветы, вдыхала пряный аромат листьев бархатцев и пыталась уложить всё это великолепие в букет.

Из кухни выскочила испуганная Лариса Степановна.

– Что? Что там? Это что? – Она сквозь очки с толстыми линзами пыталась что либо разглядеть. Но очки были для чтения и дальше полуметра всё через них казалось размытым и бесформенным.

– Мама, Алексей мне цветы подарил. Очки сними! – Надя буквально утонула в этой разноцветной россыпи, когда присела.

– Ой! – воскликнула мама таким голосом, будто к ним в квартиру забросили десяток килограммов золотых самородков. – Цветы! Настоящие! Уличные!

Ты их не украл, Алексей? Нет?

– Да что Вы, Лариса Степановна! – Лёха чуть было в шутку не перекрестился. Но вовремя передумал. В этом доме верили только в марксизм-ленинизм. – Мы их купили в парке. Там продают сейчас. Не вянуть же им просто так, без пользы.

– Мне никогда не дарили столько цветов! – радостно вздохнула Надя и тихо заплакала, прижимая бархатцы к груди.

Пока дамы переваривали необычное обворожительное событие, Лёха аккуратно выдернул пустую коляску на площадку, закрыл за собой дверь и медленно, бесшумно скатил её вниз, на улицу. Через пятнадцать минут эта самая коляска, полностью очищенная от самых мелких оторвавшихся листочков и стеблей, стояла на том же месте, откуда они её угнали. Видно было, что никто не выходил и временного отсутствия коляски не заметил.

Спустились вниз. Вышли на улицу и вразвалку пошли к дому Вовы Трейша.

– Чего делать будешь? – спросил Лёха.

– Да ничего особенного, – Вова зевнул. – матери полку доделаю в кладовке. Потом на гитаре разучу «Тёмную ночь». Отец её любит. Спою ему. Слушай, а ты что, натурально Надьку Альтову так сильно любишь? Или рисуешься перед маманей её?

– Мы год с тобой за одним столом сидим в институте, – грустно посмотрел на него Лёха Малович. – И ты считаешь, что я способен пыль в глаза пускать, рисоваться, цену себе набивать?

– Да вот и я спрашиваю потому же. Как раз знаю, что ты этого сроду не делал.

– Значит что? – Лёху протянул ему руку. Попрощался. – Значит, люблю. Сам не пробовал ещё любить?

– Да пронесло вроде. – Сказал Вова без особого восторга.

– А вот когда она тебя достанет, любовь, ты таким же чокнутым станешь как я. Заешь как это здорово! Ни с чем не сравнить.

И он пошел домой. Надо было ещё почитать кое-что к семинару по фонетике. А не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Только любить.

– Это ж надо – как прихватило! – в который раз вслух поразился Лёха, улыбнулся и, выдохнув, рванул на скорости к кладбищу, за которым дом его – в пяти минутах хорошей спортивной пробежки.

Дома всё было мило и по-доброму однообразно. Батя терзал меха баяна, склонив голову к басовой деке. Глаза он закрыл и слушал с упоением музыку, которая будто бы сама лилась из-под кнопок, вроде и не он это извлекал грустный плеск «Амурских волн» своими огромными пальцами со следами чернил от протекающей авторучки. Мама, запомнившая за годы наизусть каждую ноту вальса, покачивала головой в такт музыкального размера в три четверти. На музыку она реагировала подсознанием, а сознание было сконцентрировано на шитье для подушек новых наволочек из синего ситца, по которому плыли разные по размеру месяцы, полные луны и почему-то пятиконечные золотистые звёзды. Хорошо было дома. Уютно. Большую люстру четырёхрожковую никогда не включали. Светил торшер из угла зала, освещая пол под розовым своим абажуром. От пола свет его отскакивал на стены пятнами желтыми, расплывающимися. Красиво смотрелись стены. И это они производили эффект уюта вместе с красным паласом, развалившимся на блёклом линолеуме цвета никем не разгаданного.

– Алексей, – мама оторвалась от ситца и перестала крутить ручку машинки «Зингер». Отцовские волны амурские заплескались громче. Мощный всё-таки треск был у толстой швейной иглы и челнока с нитками. – ты с утра сбегай к деду Михалычу на старую нашу квартиру. У него в сарайчике лежат наши пятнадцать мешков пустых. А мы в воскресенье картошку копать поедем. Школа машину даёт. Выкопаем, сколько есть и обратно к Михалычу в сарайчик отвезём. Он тёплый. И нам на зиму должно картошки хватить.

– Я на занятия с девяти побегу. – Лёха пошел на кухню, намазал хлеб маслом, посыпал сахаром и в кружку налил компот из сухофруктов. – А со второй пары сорвусь и часам к двенадцати мешки будут у вас в кладовке. Пойдет так? Но на вечер меня не запрягайте ни на какие дела. Мы с семи часов будем у Альтовых список приглашенных на свадьбу кроить, писать открытки им и меню придумывать. Серьёзная работа, короче. Опаздывать нельзя. Игнат Ефимович не любит этого.

– Не любит он, бляха! – Батя сомкнул меха и поставил баян рядом на пол. – В прошлом году он в редакции у нас должен был зачитать закрытое обращение ЦК КПСС к работникам идеологического фронта. Так мы его полтора часа ждали. Приехал в половине четвертого вместо двух часов. Не любит он опаздывать, бляха!

– Коля! – Мягко обратилась к бате мама. – Человек перегружен работой. У него вся область в подчинении. Переезды, приёмы, телефоны московские и Алма-Атинские. Всё по секундам разложено. Ну как тут уложишься в сроки, если каждый норовит ему лишнее слово сказать? Пожаловаться, похвастаться. Понимать надо.

– Ну, правильно, – отец снова взял баян. Нервничал, похоже. – мы-то в редакции целыми днями в подкидного режемся и на бильярде шарами гремим. Делать-то нам больше нехрена.

– Ладно. Вы тут клеймите их, мерзавцев, пока. До полуночи всех начальников пригвоздите. А я спать пошел. Завтра бегов у меня – как на республиканских соревнованиях. – Лёха допил компот, ушел в свою комнату и лёг думать. Не раздеваясь.

Но вместо размышлений о ЗАГСе и вечерней гулянке прилетели к нему через тонкую межкомнатную дверь не очень весёлые голоса родителей.

– Интересно, что они с нас денег ни копейки на всё про всё свадебное не взяли, – сказала мама. – я к Ларисе Степановне позавчера ездила на работу. Сто пятьдесят рублей возила. Так не взяла она. Все расходы, сказала, Игнат Ефимович на себя принял. Не странно это, Коля?