Станислав Малозёмов - Я твой день в октябре

– А сам какой костюм носит? – ляпнул Лёха без интереса. Просто, чтобы не молчать.

– Игнат Ефимович имеет восемь костюмов. На работу ходит в советских. Сшитых московской фабрикой «Большевичка». Не хуже итальянских, кстати.

Обувь у него фабрики «Скороход», которая в Ленинграде, и зимние полусапожки, которые выпускает московская «Парижская коммуна». Бреется бритвой «Харьков», а часы у него – «Победа». Ну, а на выход, то есть к своим, из нашего общества людям, одевается в костюмы, рубашки и туфли чешские, румынские, польские, югославские. У меня, к слову, сапоги зимние из Югославии. Да и вся другая одежда из стран социализма. И она нам нравится.

Да и людей на улице дразнить английскими или французскими вещами – просто неприлично.

– А вы ходите по улицам? – искренне изумился Лёха.

– А как же! Странный ты, Алексей! – мама Надежды сняла последнюю буклю и ушла в ванную к зеркалу. Прическу оформлять.

– У нас, бляха, в городе и польские штаны хрен найдёшь. Или чешские туфли. -

сказал Лёха сам себе. – А найдешь, так в очереди за ними рассудок из тебя выпарится и вера в коммунизм.

– Вот при папе ничего такого не брякни, – погладила его по голове Надежда. После чего они застыли в глубоком поцелуе до самого выхода Ларисы Степановны из ванной.

Магазин возле вокзала для спецобслуживания спецконтингента поместили умные люди в помещение с вывеской « Цех изготовления коленкоровых переплётов». Народ шел мимо, поскольку надобности в переплётах не имел.

Долго одевали Лёху. Стоял он за ширмой в плавках возле зеркала шириной в метр и высотой в два. Молодой паренёк, которого он никогда не встречал в маленьком своём городке, гибкий как лист оцинкованной жести и шустрый как суслик, метался от запасника к ширме и обратно раз двадцать. Усталости ни в движениях его, ни на лице не отмечалось. Привык. Сколько же он бегал, чтобы угодить, скажем, самому Бахтину? Вот его есть смысл загнать в лёгкую атлетику. Бегал бы десять километров и вполне мог выигрывать. Но на морде у пацана было написано, что ему тут так хорошо, что лучше не будет нигде. Потому Лёха от мысли сделать ему предложение пойти на стадион отказался.

Наконец его одели. В зеркале перед ним стоял другой человек. Похожий на Лёху только усами и очками с тёмными стёклами. Он их не снимал с утра и до сна. Врачи сказали, что зрение отличное, но сетчатка слишком восприимчива к свету и глаза слезятся именно поэтому. В остальном зеркало Алексея Маловича нагло обманывало. Оно утверждало, что хороший человек создаётся не с помощью правильных книжек, силы физической и чистоты душевной. А из пиджаков особенных, штанов, стекающих мягкими волнами к удивительным по изяществу туфлям, и из рубашек такой белизны, которой проигрывал чистейший снег в далёкой степи.

– Вот так очень хорошо, – сказала Надя. – Солидно.

– Да, да! – подхватила Лариса Степановна. – Фигура Алексея просто идеально создана под самые лучшие фасоны лучших моделей. Заверните нам всё.

В огромную большую бумажную сумку, какую Лёха до этого не видел вообще, две девушки за полминуты втиснули блестящий черный костюм на плечиках, отдельно брюки прищепками металлическими прихватившие сложенные в стрелку штанины. Под костюм на плечики нацепили рубашку, а на неё аккуратно накинули тёмно бордовый галстук с тремя бледно- розовыми полосками посредине.

– Вот это я надену только на свадьбу, – тихо сказал он Наде. – Потом можешь сдать его в комиссионку. С руками оторвут. Но мне в город при таком наряде нельзя выходить. Мне жить в Зарайске. Если, конечно, мы потом не уедем в Свердловск. А зарайская публика меня, к сожалению, неплохо знает и привыкла, что я не денди из Лондона, а обычный парень. Такой, как все. Ну, может, только чуток авторитетом повыше. Но, опять таки, заработанным делами, а не красивыми шмотками.

– Хорошо, хорошо, – Надя пригладила Лёхе волос. – Теперь я пойду. А ты иди кури на улицу. Жди. Со мной они будут мучиться долго. Я капризная. А мама

ещё похлеще меня будет. Часа два уйдет, не меньше.

Сидел Лёха на скамейке напротив дома со смешной вывеской про коленкоровые переплёты часа три. Черную сумку осторожно перекинул через скамейку и все три часа думал только о том, как ему сегодня успеть съездить к деду во Владимировку, потом попасть на тренировку в три часа, а к шести успеть на репетицию в вокально-инсрументальный ансамбль при Доме учителя, где как раз сегодня – последний прогон программы перед тремя концертами в сельских клубах Центрального района.

Вышли дамы с довольными лицами.

– Ну, гора с плеч, – подумал Лёха. Сел со всеми в черную Волгу и машина поплыла по ровному как бумажный лист асфальту к дому Альтовых.

– До ЗАГСа ты свободен, – сказал с порога Игнат Ефимович. – В смысле – общественных нагрузок тебе не выпадает. Отдыхай. Сил набирайся. Свадьба – это для гостей отдых. А для жениха с невестой – пытка. Как восхождение на Эверест без ледорубов и страховочных канатов.

– Да ладно, – Лёха засмеялся. – Один раз в жизни. Можно и помучится.

– Конечно, – обняла его Надя. – Один единственный раз просто необходимо помучиться. Чтобы потом жилось легко.

– Ну-ну, – хмыкнул с невеселой улыбкой Надин папа. – Жить легко, только если как попало живёшь. А хорошо жить – труд великий.

На том и разошлись. А до регистрации и свадьбы ещё целая тягостная вечность оставалась. Почти неделя.

– Переживем как-нибудь, – дыша всей мощной грудью повторял Лёха на бегу к автовокзалу. Надо было успеть на двенадцатичасовой автобус, возивший и городских, и сельских во Владимировку.

Алексей, конечно, ещё и предположить не мог, что едет он на свою малую родину в последний раз. И попадет туда снова только через тридцать лет, когда кроме кладбища, куда смерть определила почти всю родню, пойти будет уже некуда.

А пока автобус тормознул на главном месте в деревне. Возле сельпо и почты.

Лёха заскочил на минуту в магазин, сигарет купил, медовых пряников, бабушкиных любимых, а деду Паньке взял бутылку дорогого армянского коньяка с пятью звёздами под большой лиловой гроздью винограда.

– Выпьешь со мной? – спросил дед, откупоривая бутылку и не вставая со своего

дубового кресла. Его он купил лет двадцать назад на зарайской барахолке. Уже тогда креслу было больше ста лет. Кожаное сиденье, кожаная спинка в дубовой полированной окантовке и плоские гнутые ножки. Кресло покрыли при изготовлении каким-то странным лаком. Если глядеть на дерево под разными углами, то и цвет его менялся от тёмно-коричневого до золотистого. Лак ни разу не меняли, кожу тоже, да и на самом кресле хоть бы одна расщелина появилась на склейках. Жить ему предполагалось немерено долго. Кроме Паньки в нём никогда не сидел никто, а сам он твёрдо верил, что чувствует, как из кресла в тело его каждый день выделяется и застревает огромная сила. Потому, видно, старый казак Павел Иванович в свои пятьдесят без натуги переламывал об колено жердь толщиной в крепкую мужицкую руку и по праздникам в подпитии показывал гостям коронный трюк. Подседал под корову Зорьку, поднимал её на плечи и делал с постоянно удивлявшейся коровой почётный круг по двору. От силы, дарённой креслом, дед внушил себе, что жить он будет минимально сто лет. Но умер от инсульта в пятьдесят четыре.