Елена Крюкова - Ночной карнавал

— Девка… ты… — хрипит чернобородый и пятится от меня, как от чумной. — Ты зачем так глядишь… ты что… кто ты… почему ты не падаешь… не кончаешься… мы же в тебя столько пуль всадили… ты…

Он кричит надсадно, приседая, наставляя на меня ходящий ходуном в руке револьвер:

— Кто ты?!

Я не отвечаю. Я не знаю, кто я.

Рядом со мной корчатся в последних судорогах любимые тела. Души любимых мечутся у моего лица, хватаются за меня незримыми руками, целуют губами невидимыми.

Я гляжу на убийцу, и его лицо заливается мертвенной бледностью, покрывается сетью морщин, как старая картина — кракелюрами. Револьвер валится у него из руки. Он хватает руками воздух. Его белые, в черной бороде, губы шепчут ругательства и проклятья.

Он медленно оседает на пол, и я перед тем, как мои глаза застилает тьма, успеваю заметить, как он, прижав обе ладони к лицу, падает навзничь, ударяясь головой о половицу, и недвижно застывает, глядя расширенными глазами вверх, на потолок, на тусклую лампу с горящей кровавой спиралью внутри.

Я бегу. Я бегу по синему снегу.

Я бегу в ночи. Заснеженный парк залит сиянием фейерверка.

Мне в лицо дует ветер с залива. С устья Зеленоглазой.

Они гонятся за мной, Арлекин и Казанова. Хромые гончие собаки! Загнанные лошади! Одышливые, старые борзые. Вы все равно не догоните меня. У меня ноги длиннее. Сердце смелее. Я дышу снегом и звездами. А вы — запахом денег. Я моложе вас. Сильнее вас.

Я убегу от вас. Уйду. Только хвостом махну.

— Мадлен!.. Стой!..

Еще чего. Так я и послушалась вас, подлецы.

Сердце бьется у горла. Цветные пятна фонарей, фейерверка сливаются в расплывчатые слезные потеки. Я ловлю ртом морозный ночной воздух, задыхаюсь, бегу.

Я добегу, люди! Я вырвусь!

Иначе я не буду Мадлен!

— Стой!.. Стреляю!..

Почему они не стреляют?! Почему?!

Неужели на мне плащаница Божья, расшитая звездами?! Синий плащ Оранты?!

С той фрески… в соборе… где меня крестили… где я сидела в медной купели…

……… я открываю глаза. Боль. Страшная, дикая боль в подреберье и животе. Я лежу под телами. Кто на мне?.. Руся… или Тата… Я выпрастываю лицо, щеку из-под Лешиной ноги — я узнала его по раздробленному колену. Тряско. Телега. Нас везут на телеге. Я скашиваю глаза вбок и вижу, как за телегой по дороге тянутся кровавые ручьи. Нас везут хоронить. Куда?! Тени сгущаются. Это ночной лес. Ночью, в лесу, под корнями, и дерном засыплют, ветками завалят… А может, и сожгут нас, прежде чем в землю зарыть… В смерти нет ничего прекрасного. Смерть страшна и безобразна. И она же свята. Кто помолится за Лешу?!.. В глотке смерзся крик. Если я крикну, они добьют меня.

Я осторожно вынимаю из-под тела Руси, лежащего на мне жуткой, мертвой тяжестью, руки. Вцепляюсь пальцами в край телеги. Они везут нас. Увозят подальше.

Они хотят скрыть содеянное.

Отец!.. Я осталась жива. Как Ты и говорил мне. Что мне делать?!

«Прыгай, Линушка. Прыгай с телеги. Вывались на землю. Упади. Они сами трясутся от страха. Курят. Видишь, телеги-то две. Они сидят на той, что едет впереди. Выбирайся из-под Руси и падай. Они не заметят. Если хватит сил, доползешь до леска. Укроешься в кустах. Дождешься утра, первых грибников. Покличешь на помощь. А то сама поползешь к дороге. Тела они считать не будут, они в опьянении убийства. Кто ты для них? Сенная девка. Они же не знают, кто ты. И ты спасешься. И все унесешь с собой. Весь наш ужас. Всю нашу жизнь. И потом… далеко… в далях времени… расскажешь людям. Или Богу. Богу даже лучше. Бог все поймет. И простит. И нас, и их. Помни. Спасись!»

Тишина.

И снова голос, еле слышный, внутри меня:

«Кровиночка моя…»

Я сделала нечеловеческое усилие, подвинулась, извернулась, выпала из телеги.

Поздно. Слишком поздно.

Телеги остановились. Лошади запрядали ушами.

Они подъехали к месту, выбранному для захоронения.

Ни церкви. Ни молитвы. Ни соборования. Ни причащения. Ни отпевания. Ни панихиды. И никто не закажет сорокоуст. И никто не прочтет Четвероевангелие над нами.

— Эй!.. Петруха!.. Скидавай их всех на землю!.. А вы ройте яму, да поживее!..

— Подожжем их сперва, командир?..

— Это мысль!.. Валяй!..

Добыли огонь. Поднесли к разжигу. Скрученные обрывки газет. Сухой хворост. Июль, жара. Все займется, не успеешь и ахнуть.

— Облей их горючим!.. Лучше заполыхают!..

Отползти. Отползти во что бы то ни стало.

Я закусила губу, уперлась локтями в землю. Рывок. Еще рывок. Я ползу прочь от них. Прочь. Я должна уползти, укатиться. Я должна жить. Выжить. Спастись. Запомнить. Они сожгут моих любимых. Так суждено. Так распорядился Бог. Или Дьявол?! Кто бы ни приказал — это случилось. После драки кулаками не машут.

А вот я помашу. Я уползу.

Локти больно упираются в землю. Я откатываюсь за ствол пихты. О, пихта, родная. Гри-Гри парил нас, девчонок, в бане, хлестал пихтовыми вениками. Я думала, они колючие, а они мягкие и ласковые. Мы не стеснялись быть голыми перед ним. Он нас заколдовывал. Шептал: «Разве девочки боятся лешего, чудодея… Я же лесовик, я на вас счастье накликаю… пихта, она волшебная: пихтовым маслом смертельные раны излечивают…» Пихта, вылечи меня. Спаси меня. Я лежу за твоим стволом, у твоих корней. Прижимаюсь щекой к смолистой коре. Вдыхаю твой запах.

Ты пахнешь, пихта, любовью и жизнью.

— Поджигай, Петька!..

— Что яму роете лениво?!.. Шевелитесь!.. Сюда могут нагрянуть…

— Кто?!.. Что ты брешешь?!..

— Да кто, кто… Они!.. Думаешь, дурак, за нами не следят!..

Они боялись. Они боялись возмездия. Близкого ли, далекого — все равно.

Они содеяли ужасное с нами и боялись, что их за это покарают.

Кто?! Бог?! В Бога они не верили.

Я лежала, спрятавшись за пихтой, и видела, как огонь, занявшись, обхватил желтыми страшными руками тела моих родных и дорогих. Как всецело обнял их. Как, взлизывая, добрался до волос, до лиц. Как горела плоть, многажды целованная и обласканная мною, целовавшая и ласкавшая меня. В ночи, в лесу, запахло горелым мясом. Человек, сотканный из плоти и крови! Боже сохрани тебя! Я целую вас всех, милые, беспомощной душою своею. Вы горите, а я гляжу на полыханье огня и плачу. Я одна осталась в живых. Я все вижу. Помню все.

Я глотала слезы и следила, как горели в ночи Руся и Леша, Отец и Аля, Тата и Стася, и милая Леличка, так любившая меня, учившая меня чужедальним языкам. О Леличка, я никогда не научусь теперь говорить на языке Эроп. А ты так старалась втемяшить мне в голову чужие хитрые словеса, возилась со мной, с дурочкой. Ты говорила, поднимая пальчик: «Все знанье и все прекрасное — из книг, Лина. И ты должна изучить чужие языки, чтобы читать все книги мира». Леличка!.. Вот горят твои нежные руки. Твой пальчик, что ты наставительно поднимала. Твое личико, вечно улыбающееся: тебя никто и никогда не видел грустной или плачущей. А я вот плачу, лежа за старой пихтой в лесу. Меня не похоронят вместе с вами. Бог судил мне жить. Зачем?!