Андрей Ромм - Черно-белый сад

Ты, наверное, в первый момент подумал, что я слепая или идиотка, потому что только такая может наткнуться на встречного на пустой вечерней улице. На самом деле я шла куда глаза глядят и смотрела не по сторонам, а в себя… Отключилась от реальности и думала, почему я такая несчастная. Хорошо еще, что не вышла на проезжую часть. Впрочем, если бы меня до встречи с тобой задавило насмерть, то я не стала бы сильно расстраиваться. Такое паршивое было настроение. Я пообещала, что не стану писать о плохом, но о таком плохом, которое приводит к счастью, написать нужно. Если бы тетя не устроила спектакль, то я бы ушла на вечеринку к Маше Копосовой и не встретила бы тебя. Впрочем, у меня такое чувство, что мы с тобой все равно бы встретились, не вчера, так завтра или послезавтра. Вот просто уверена.

А теперь про мои впечатления. Сначала мне стало досадно, я даже разозлилась немного и сказала тебе что-то грубое. Когда я поняла, что это не ты на меня налетел, а я на тебя, мне стало стыдно – сама виновата и еще выступаю. А когда ты улыбнулся и в твоих глазах зажглись светлячки, я обо всем забыла, потому что невозможно что-то помнить, когда на тебя ТАК смотрят и ТАК тебе улыбаются. Мне захотелось броситься тебе на шею, прижаться щекой к твоей груди, зацеловать тебя до потери сознания… Удивляюсь, как у меня хватило сил сдержаться, но я сдержалась. Стеснялась отчаянно, да. И очень боялась, что сейчас ты уйдешь. Стала лихорадочно придумывать, как можно затянуть разговор, чтобы налюбоваться на тебя, и тут ты сказал, что девушки не должны гулять по вечерам в одиночку…

Нет, я все написала неправильно. Это сейчас я вспоминаю, чего мне хотелось и что ты сказал, а тогда я почувствовала радость, огромную радость, взрыв радости. Вот когда говорят «окружающий мир окрасился в яркие цвета», имеют в виду мое состояние. Все вокруг стало другим… Нет, опять неправильно. Мне не было дела до того, что происходило вокруг, потому что я видела только тебя.

А когда ты предложил проводить меня, я нарочно соврала, что живу возле метро, чтобы мы шли долго-долго. Видел бы ты выражение своего лица, когда у метро я сказала, что вообще-то я живу там, откуда мы пришли. Ты, наверное, подумал, что я ненормальная (причин для подобного вывода у тебя было много). Но ты сказал: «Это замечательно!» – и мы пошли обратно, да еще кружным путем!

В первый же вечер нашего знакомства мы начали обзаводиться общим имуществом! У нас теперь есть наша скамейка! Это так здорово! Утром я бегала к ней. Вдруг показалось, что ты ждешь меня там. Глупость, конечно, ведь мы договорились встретиться в семь часов. Тетя сказала, что первого апреля на свидания приходить не принято, но это она со злости. Услышав, что она снова начинает охать, я измерила ей давление, проследив при этом, чтобы она не напрягала ноги, потом залезла к ней в тумбочку и убедилась, что лекарствами она обеспечена на три месяца вперед. Валокордина, за которым я вчера бегала в аптеку, оказалось четыре флакона.

Странно – если вчера я просто взъярилась на тетю за ее обман, то сегодня ее выходки меня совершенно не злили, даже забавляли. Взрослый человек, а ведет себя как ребенок. Впрочем, ничего удивительного. Вчера в моей жизни не было радости, не было тебя! Вот я и злилась на тетю, на себя, на весь мир. А сегодня даже мелькнула мысль в благодарность за вчерашнее поведение купить тете ее любимый торт «Сказка». Но я решила повременить день-другой. В сегодняшнем своем состоянии тетя может залепить этим тортом мне в лицо. Не думаю, что такой «макияж» меня украсит.

На часах половина пятого, но я уже не могу усидеть на месте. Словно какая-то неведомая сила тянет меня к нашей скамейке. Я решила, что буду идти медленно, ведь времени у меня предостаточно, но знаю, что это неправда. Я побегу к ней вприпрыжку, как утром, и стану ждать тебя там. А вдруг ты придешь первым?

Самостоятельная жизнь началась с теткиного благословения.

– Голову тебе сломать, дрянь такая! – сказала она и плюнула мне вслед.

– И вам не болеть! – ответила Катерина, всю жизнь обращавшаяся к тетке только на «вы». – Успехов на новом месте.

Тетка не хотела разменивать квартиру. «Не ты ее получала, не тебе и делить! – говорила она, выразительно потрясая перед носом племянницы кукишем. – Не хочешь жить со мной, выметайся к такой-то матери!» Пришлось пригрозить продажей своей доли каким-нибудь «черным» риелторам, специалистам по принудительному выселению одиноких пенсионерок. Поняв, что племянница настроена решительно, тетка согласилась на размен. Трешка в сталинском доме, полученная дедом во время работы председателем профсоюзного комитета в НИИ, легко, без доплаты, разбивалась на две окраинные однушки. Тетка, конечно же, рассчитывала на большее. У нее была своя арифметика. Она считала, что трехкомнатная квартира должна размениваться на двухкомнатную и однокомнатную. Двухкомнатную ей, однокомнатную – племяннице.

– Квартира – в большом доме! – напоминала она всем: и риелторам, и потенциальным покупателям-сменщикам с таким апломбом, будто речь шла о Доме на набережной. Дом, в котором они жили, местные жители называли «большим», потому что когда-то он был единственной многоэтажкой среди бараков. А еще его называли «красным» за цвет кирпича, но «красный», по мнению тетки, звучало не так значительно, как «большой». Смирившись с тем, что ей придется переезжать в однушку, тетка начала ревностно следить за тем, чтобы племяннице ненароком не достался бы вариант получше. Обращала внимание на все – не только на метраж и этаж, даже расстояние до остановки мерила шагами. Вымотала все нервы, но Катерина не сдавалась. Она не могла после того, что случилось, жить с теткой и не могла бесконечно кочевать по подругам. Ей было нужно свое жилье. Пусть комната в коммуналке, пусть соседи будут какие угодно… Все равно, хуже тети Полины никого не придумаешь.

Разъехались «диаметрально противоположно», как выразилась риелтор Света, в разные концы Москвы. Тетка – в Выхино, Катерина – на Планерную. Катерина собралась переезжать сразу же после того, как получила ключи от новой квартиры, а тетка назначила переезд на последний день срока, отведенного им новыми жильцами.

– Хоть поживу напоследок одна, без всяких… – то и дело повторяла она.

– Вы теперь до конца жизни будете одна, – сказала, не выдержав, Катерина. – Про меня забудьте. Помирать станете – не приду!

– А вот и придешь! – усмехнулась тетка. – Квартиру захочешь унаследовать и придешь! На пузе приползешь, шестерить будешь ради квартиры-то!

И столько звучало уверенности в ее голосе, что Катерина не выдержала. Взяв с теткиной тумбочки Библию, она положила на нее правую руку и поклялась, что никакого наследства от тетки не ждет, а если и получит от нее квартиру, то продаст ее, а деньги переведет тому детскому дому, в котором воспитывались дед с бабкой. Или какому-нибудь другому, без разницы. На тетку клятва произвела впечатление. Катерину всегда удивляло, как легко при всей своей показной набожности тетка преступает различные заповеди и запреты, начиная с «не судите» и заканчивая… Неизвестно, на чем это заканчивалось. Главной христианской добродетелью тетка считала не любовь к ближнему, а ревностное соблюдение постов. Запреты и ограничения вообще составляли высший смысл ее жизни. Это называлось емким словом «дисциплина».