Андрей Ромм - Черно-белый сад

Из мебели в новую квартиру Катерина забрала только мамино пианино. Сама она играть не умела, вообще была немузыкальной, но пианино было не просто инструментом, а памятью, вещью, которой часто-часто касались мамины руки. Было очень приятно усесться на вращающийся стул, осторожно поднять крышку и долго гладить клавиши руками. Пожелтевшие от времени клавиши были теплыми, казалось, что они хранят тепло маминых рук. А если закрыть глаза и прислушаться, то начинала звучать третья соната Шопена, которую мама играла не очень часто, но с особенным удовольствием. Пианино встало в новой квартире у стены, на самом видном месте, напротив двери, и гости, те, что из новых, нередко просили Катерину сыграть что-нибудь. Услышав, что она не умет играть, удивлялись. Зачем одинокой женщине пианино, если она не умеет на нем играть? Но не станешь же каждому рассказывать про маму и про ее заветную мечту посвятить себя музыке. «Лучше бы на медсестру выучилась, как я, – ворчала тетка. – Хоть толк бы был. Лучше медицинское училище окончить, чем три раза в консерваторию не поступить!» Маме не хватило везения и настойчивости. Срезавшись на вступительных экзаменах в третий раз, она решила, что больше пробовать не станет. Поступила в мастерскую эстрадного искусства на ВДНХ, стала хореографом. По теткиному мнению, «танцульки» не считались профессией, но мама была довольна своей работой. Или просто делала вид, что довольна.

Когда было очень плохо, можно было положить на клавиши голову и подумать о маме. Это помогало безотказно. На душе становилось легче, пусть и не до конца, но легче, появлялись какие-то мысли. Иначе и быть не могло, ведь в любимый инструмент мама вложила частицу своей души, и теперь эта частица жила в нем. Катерина считала, что в ее любимом мольберте тоже, наверное, живет частица ее самой. Она вообще была склонна думать о предметах, как о живых. А что? Взять, к примеру, кисти. На вид они одинаковые, а на самом деле у каждой свой характер. Одна скользит по холсту гладко, другая вредничает, цепляется, третья подличает, брызгая исподтишка краской… А если кисть крепко обругать (с Катериной однажды такое случилось), то она от огорчения начинает облезать, теряя щетину. А уж про мольберты и говорить нечего. Катерине повезло, ей по случаю достался уникальный мольберт. Она подобрала его на помойке, наверное, умер художник, а родственники или соседи выбросили мольберт. Была осень, моросил мелкий дождик, мольберт одиноко и гордо стоял возле контейнеров с мусором, и от его вида у Катерины защемило сердце. Она взвалила мольберт на плечи (а он был тяжелым, буковым), принесла домой и начала сушить-обтирать. Когда мольберт высох, прошлась по нему наждачными шкурками, покрыла морилкой, а сверху – прозрачным бесцветным лаком. Мольберт ожил, можно сказать – расправил крылья, и в благодарность за спасение и реставрацию верно служил Катерине. Его не надо было долго устанавливать, выбирая наилучшее освещение. Достаточно было легко подтолкнуть его рукой – и он сам становился так, как надо. А если Катерина уставала, подбадривал ее своим задорным видом: «Эй, не раскисай, бери пример с меня!» Небольшой переносной мольберт, с которым Катерина выходила на натуру, был просто набором досочек и реечек, а вот большой мольберт был личностью и заслуживал личного имени. Недолго думая, Катерина назвала мольберт Альбертом. Созвучно и прикольно. «Знакомьтесь, это мой мольберт! – важно представляла она своим гостям Альберта. – Его зовут Альберт». Художники понимающе улыбались, у доброй половины были мольберты с именами, а все остальные улыбались иначе, вежливо, как улыбаются шуткам. Альберт, подобно Катерине, был ревнителем этикета. Если кто-то случайно наскакивал на него, платил за неучтивость по-своему: падая, больно ударял по ногам. Сначала Катерина укрывала мольберт старой простыней, но очень скоро ей стало стыдно, и Альберт получил чудесную бархатную накидку цвета ультрамарин, под которой выглядел этаким испанским грандом, закутавшимся в дорогой плащ.

Сразу же после переезда Катерина попала в передрягу. Так она про себя называла это – «передрягой». Не «трагедией» (что такое трагедия, Катерина знала хорошо), не «геморроем», потому что не любила режущих слух слов, не «неприятностью», поскольку масштабы были покрупнее, а именно «передрягой». Передряга – это когда из огня да в полымя, когда, пытаясь решить одну проблему, получаешь другую, покрупнее. Передряга – это когда, кроме себя, винить некого.

Зарабатывать деньги Катерина начала рано, в девятом классе. Работала по принципу «куда возьмут»: носилась савраской по Москве в качестве курьера, раздавала листовки, занималась обзвонами, была Снегурочкой у соседа Геннадия Петровича, отставного актера больших и малых театров. Геннадий Петрович держал, как он выражался, «семейную антрепризу». Сам он исполнял главные роли, его супруга обеспечивала музыкальное сопровождение на аккордеоне и губной гармошке, сын был шофером, грузчиком и актером второго плана, а жена сына играла женщин и детей. Брал Геннадий Петрович недорого, заказчиков не подводил, поэтому работал много, преимущественно на детских праздниках. Новый год был у семейной антрепризы самой урожайной порой, той самой неделей, точнее – двумя неделями, которые кормили целый год. Когда забеременевшая невестка «подвела» труппу, Геннадий Петрович предложил Катерине ее заменить. На роль Снегурочки высокая голубоглазая блондинка Катерина подходила идеально. Актерских талантов она в себе не обнаружила, но «на подхвате» у ведущего все представление Геннадия Петровича сработала хорошо. И заработала тоже хорошо, было что вспомнить. Тетка, правда, ворчала: «Пост, а ты кривляешься в компании придурков», но Катерина давно научилась пропускать ее ворчание мимо ушей.

Поступив в художественный институт, Катерина стала работать больше. Расходы у студентки совсем не те, что у школьницы, стипендия была небольшой, а на тетку рассчитывать не стоило, несмотря на то что деньги у нее водились. У тетки все было четко разграничено, вплоть до полок в холодильнике. Это твое, а то – мое и попробуй только посягнуть. Она всю жизнь неплохо зарабатывала: что-то «обламывалось», как она выражалась, сверх зарплаты в больнице, что-то приходило с надомных уколов, а что-то – с «добрых дел». «Добрыми делами» тетка называла посредничество в разного рода медицинских услугах. Она всю жизнь проработала в одной и той же многопрофильной больнице, знала всех (и ее все знали) и могла устроить все, что угодно, начиная от аборта на позднем сроке и заканчивая освобождением от армии. Врачи, с которыми она вела «левые» дела, ценили тетку за пунктуальность и молчаливость. Все, что ей было известно, тетка хранила в себе, ни с кем не делилась. Да и как ей было делиться, если она никогда ни с кем не дружила?