Мэри Элизабет Брэддон - Тайна леди Одли

Прошел год с тех пор, как Джордж Толбойс стал вдовцом; траурный креп на его шляпе совсем выцвел, и когда угасал последний жаркий день августа, он сидел и курил сигары в тихих апартаментах на Фигтри-Корт точно так же, как и год назад, когда рана была еще свежа и все вокруг напоминало о его горе.

Но через год бывший драгун пережил свое несчастье. Внешне он мало изменился. Но кто знает, какие внутренние перемены вызвал этот удар судьбы! Кто знает, как муки совести терзали честное сердце Джорджа, когда он ночи напролет лежал без сна, думая о своей жене, покинутой в погоне за состоянием, которое она уже никогда не сможет с ним разделить?

Однажды, когда они были за границей, Роберт Одли рискнул поздравить его с возвращением к прежней веселости. Он горько рассмеялся в ответ.

– Ты знаешь, Боб, – сказал он, – когда наши солдаты были ранены в Индии, они возвращались домой с пулями внутри. Они не говорили о них; крепкие и здоровые, внешне они выглядели как ты или я, но любое изменение погоды, даже самое незначительное, любое колебание атмосферы возвращало прежнюю боль, такую же острую, как будто рана была только что нанесена на ноле боя. У меня своя рана, Боб, пуля еще внутри, и я буду носить ее до могилы.

Путешественники возвратились из Санкт-Петербурга весной, и Джордж снова поселился в апартаментах своего друга, покидая их только время от времени, чтобы съездить в Саутгемптон навестить своего маленького сына. Каждый раз он приезжал нагруженный игрушками и сладостями для ребенка, но, несмотря на это, Джорджи так и не привык к своему отцу, и сердце молодого человека разрывалось от боли, когда он видел, что вместе с матерью потерял и сына.

«Что мне делать? – спрашивал он себя. – Если я заберу его от деда, я разобью его сердце; если позволю ему остаться, он вырастет чужим мне и будет больше любить этого старого пьяницу-лицемера, чем собственного отца. Но тогда что же делать невежественному, тупому драгуну, вроде меня, с ребенком? Чему я могу научить его, кроме как курить сигары и слоняться весь день без дела?».

Итак, подошла первая годовщина с того августа, 30-го числа, когда Джордж увидел в «Таймс» объявление о смерти своей жены, и молодой человек снял наконец траурную одежду и потрепанный креп со шляпы и сложил их в сундук, в котором хранил пачку писем своей жены и локон волос, срезанный с ее головы после смерти. Роберт Одли никогда не видел ни писем, ни длинную прядь шелковистых волос, и Джордж никогда не упоминал имени своей жены после того дня в Вентноре, когда узнал подробности о ее кончине.

– Сегодня я напишу своей кузине Алисии, Джордж, – заявил молодой адвокат накануне 30 августа. – Ты знаешь, что послезавтра первое сентября? Я сообщу ей, что мы оба приедем на недельку в Корт поохотиться.

– Нет-нет, Боб, поезжай один; едва ли они захотят принять меня, я лучше…

– Похороню себя на Фигтри-Корт, довольствуясь лишь обществом собак и канареек! Нет, Джордж, этому не бывать.

– Да я и не люблю охоту.

– Ты что, думаешь, я заядлый охотник? – воскликнул Роберт. – Послушай, я не могу отличить куропатки от голубя, и для меня не имеет значения – первое сентября или первое апреля. Я езжу в Эссекс, только чтобы подышать свежим воздухом, есть вкусные обеды и ради удовольствия лицезреть честное, красивое лицо моего дяди. Кроме того, на этот раз у меня есть и другая цель – я хочу увидеть этот золотоволосый образчик совершенства, мою новую тетушку. Так ты поедешь со мной, Джордж?

– Ладно, если ты и вправду этого хочешь.

Его горе, ставшее более спокойным после первой буйной вспышки, сделало Джорджа покорным воле своего друга, готовым поехать куда угодно; он ничему не радовался, но принимал участие в развлечениях других с безнадежной, ненавязчивой, без жалоб покорностью судьбе, свойственной его простой натуре. Но со следующей почтой пришло письмо от Алисии, в котором говорилось о том, что молодые люди не могут быть приняты в Корте.

«В доме семнадцать свободных комнат, – с негодованием писала молодая леди, – и все же, мой дорогой Роберт, вы не можете приехать, потому что госпожа вбила в свою глупую голову, что она слишком больна, чтобы развлекать гостей (хотя она так же больна, как и я), и что джентльмены (огромные грубые мужчины, как она их называет) не могут находиться в доме. Извинись, пожалуйста, перед твоим другом Джорджем Толбойсом и передай ему: папа надеется, что вы навестите нас в охотничий сезон».

– Жеманство и прихоти госпожи не помешают нам поехать в Эссекс, – решил Роберт, сворачивая письмо, чтобы закурить им трубку. – Вот что мы сделаем, Джордж: в Одли есть превосходная гостиница, и в окрестностях полно мест, где можно ловить рыбу; мы поедем туда на недельку. Рыбная ловля гораздо лучше, чем охота. Нужно только лежать на берегу и следить за удочкой; едва ли мы наловим много рыбы, но зато приятно проведем время.

Он протянул свернутое трубочкой письмо к тлеющим уголькам в камине, но затем, передумав, развернул его и разгладил скомканный лист.

– Бедная маленькая Алисия! – промолвил он задумчиво. – Жестоко так бесцеремонно обращаться с ее письмом – пожалуй, я сохраню его.

Мистер Роберт Одли положил письмо Алисии в одно из отделений своего письменного стола с пометкой «Важно». Бог знает, какие замечательные документы хранились в этом особом ящике, но я думаю, весьма маловероятно, чтобы там содержалось что-либо юридически ценное. Если бы кто-нибудь сказал тогда молодому адвокату, что такая простая вещь, как простенькое письмецо его кузины, станет однажды звеном в ужасной цепи улик единственного уголовного дела, которое доведется вести Роберту Одли, возможно, он только приподнял бы свои брови немного выше обычного.

Итак, молодые люди уехали из Лондона на следующий день с чемоданом и рыболовными снастями и попали в старомодную, приходящую в упадок деревню Одли как раз вовремя, чтобы заказать обед в таверне «Солнце».

Одли-Корт находился в трех четвертях мили от деревни и располагался, как я уже говорила, в глубокой низине, закрытой со всех сторон густым лесом. Попасть туда можно было только по дороге, по обеим сторонам которой ровно в ряд стояли деревья, словно в аллее помещичьего парка. Это было мрачноватое место, но для такого ослепительного создания, как бывшая мисс Люси Грэхем, щедрый баронет превратил старую усадьбу в небольшой дворец для своей юной жены, и леди Одли была счастлива, как ребенок, окруженный новыми и дорогими игрушками.

Теперь, когда удача повернулась к ней лицом, так же, как и в прежние времена, куда бы она ни пошла, повсюду приносила свет и радость. Несмотря на откровенное презрение мисс Алисии к ребячеству и легкомыслию своей мачехи, Люси любили и восхищались ею гораздо больше, чем дочерью баронета. Было так трудно противиться очарованию ее непосредственности. Ее хорошенькое личико светилось детской невинностью и искренностью. Ее большие влажные голубые глаза, розовые губки, маленький носик и обилие красивых колец подчеркивали ее юность и свежесть. Люси было двадцать лет, но никто не давал ей больше семнадцати. Она любила обряжать свой стройный стан в тяжелый бархат и шелка и выглядела как ребенок, нарядившийся на маскарад; фигурка ее была совсем детской. И все ее развлечения были ребяческими. Она не любила ни читать, ни учиться, но обожала общество; чтобы не оставаться в одиночестве, она взяла к себе в наперсницы Фебу Маркс, и ее любимым занятием было, развалившись на одном из диванов в своей роскошной гардеробной, обсуждать новый туалет для предстоящего обеда или просто болтать о чем-нибудь, перебирая в восхищении свои богатства – драгоценности и подарки сэра Майкла.