Екатерина Мурашова - Забывший имя Луны

Мне действительно всегда хотелось увидеть его глаза. В тот самый момент. Но почему-то никогда не получалось. Отчего – не знаю.

Однажды мы были на даче у его приятеля. Деревянному дому, по словам Олега, недавно исполнилось 130 лет, он скрипел и что-то рассказывал в пустоту, как выживший из ума старичок. С чердака в большую комнату заглядывал сквозняк. Трехногая кушетка была обита вытертым бархатом, в котором было совершенно невозможно угадать его первоначальный цвет. Вместо четвертой ноги под кушеткой лежали стопкой три кирпича. Если, лежа на кушетке, смотреть в окно, то можно увидеть, как в окне, где-то высоко-высоко в небе, медленно шевелятся кроны старых-престарых лип.

Мы боялись раздеться совсем, и неловко шарили руками под расстегнутыми рубашками. Ладони у обоих были холодными, но вместе с тем почему-то было жарко. Причем жарко неравномерно: волны влажного холода и обжигающего тепла ходили по телу сверху донизу без всяких видимых закономерностей, и когда на загривке словно помещали горячий компресс, ступни могли становиться совершенно ледяными. Время от времени Олежка вытаскивал руку из-под моего свитера и вытирал влажную ладонь о выцветший бархат. Напряжение чувств было таким ощутимым и физиологичным, что возникли даже какие-то изменения зрения: вокруг старых лип в окне появились радужные круги, а небо окрасилось в густой мышасто-серый цвет.

– Давай попробуем наоборот.

– Как это – наоборот?

– Ну, ты сверху…

– А разве так можно?

– Конечно можно, глупая. Иди ко мне…

Обычно во время близости я утыкалась лицом ему в шею, да еще и закрывала глаза от страха и смущения. В этот раз все было по-другому. Я видела его лицо, и это казалось мне странным. Потому что он очень старался улыбнуться, но у него ничего не получалось, а то, что получалось, очень напоминало гримасу сдерживаемой боли.

– Тебе больно? – прошептала я.

– Нет, конечно, – он притянул меня к себе и поцеловал. – Что ты подумала, глупенькая?! Это же совсем другое…даже рядом с болью не лежало…Закрой глаза, не смотри…Делай сама, что тебе нравится…

Я подчинилась, потому что мне нравилось ему подчиняться, а потом вообще стало не до исследований и размышлений, и только в самый последний момент я на секунду открыла глаза и прямо в упор встретила его дикий, ни на что не похожий взгляд. Вообще-то глаза у Олежки всегда были серо-зеленые, но в этот миг они состояли из одних зрачков и прямо-таки полыхнули мне в лицо черным, каким-то совершенно чужим пламенем. И еще скорбная, странно неуместная складка между бровями… Не знаю, почему, но уже в ту секунду я знала, что этот миг буду помнить всегда. Сколько проживу. И дело даже не в том, что в эту секунду Олег был невозможно, просто-таки дьявольски красив, и не в том, что увиденная мною маска красивой скорби абсолютно не соотносилась с тем, что я вообще думала, знала и читала по этому поводу… Не знаю, в чем тут было дело…Не знаю, и все тут. Но только сразу после этого я дико и совершенно нелогично разрыдалась. Олежка был уже совсем обычный, только весь мокрый и горячий. Он страшно испугался и все спрашивал, спрашивал что-то…Я отрицательно мотала головой и жевала губу пополам с прядью своих волос, и все это было соленое от слез, пота, а потом, кажется, уже и от крови. И ничего было невозможно объяснить, и где-то в горле под подбородком стояла жуткая обида. Потому что именно в тот момент я впервые по-настоящему поняла, что, как бы ни были люди близки друг другу, всегда остается что-то, что нельзя разделить, и всегда живет где-то рядом чужое, непонятное, недосказанное. И ничего-то с этим поделать нельзя…

В перестроечные годы я, как и все совки, с любопытством просмотрела некоторое количество эротических и порнографических фильмов. Как и большинству, они мне быстро надоели. Однообразие, полное отсутствие мысли, сюжета… Но не только это. Нигде и никогда я не видела ничего, даже отдаленно напоминающего тот черный пламень, который когда-то обжег меня. Все эротические фильмы без исключения напоминали мне секс с Карасевым. Ни уму, ни сердцу. Разве что какие-то железы функционируют. Впрочем, наверное, кому-то хватало и этого…

Не осталось ни следа колдовской магии прошлой встречи. Все листья опали. Под ногами чавкало. «Интересно, в каком он звании?» – думала я. «Исаев был полковником Красной Армии, а Штирлиц – штурмбаннфюрером СС,» – тут же всплывало в голове.

Следуя нашему с Ленкой, совместно выработанному плану, я щедро рассыпала наживку, рассказывая Вадиму о Кешке. Он слушал и выспрашивал подробности так жадно, как бывает, с голодухи, едят мужики со сковородки недожаренную, еще хрустящую на зубах картошку.

Я ждала наживки для себя. Что он мне кинет? Ничего не было. Удивительно. Зачем же звал?

Звал в цирк, в театр, даже приглашал к себе на чашечку кофе.

«Ваш кот не будет против?»

«Разумеется, нет. Скотт любит гостей, особенно женщин»

Меня слегка подташнивало. Возможно булочка со сливками была не совсем свежей.

Единственный намек – вопрос, сформулированный с какой-то иезуитской замысловатостью. Кажется, Вадиму доставляют удовольствие подобные обороты речи:

– Кроме безусловно знаменательной встречи со мной, не случилось ли за последнее время в вашей жизни чего-нибудь необычного, такого, что навело бы вас на мысль об этих несчастных папках, о Детях Перуна, вообще о прошлом?

Первый напрашивающийся ответ (о телеграмме Олега) я удалила в зародыше. Второй показался неожиданно интересным.

– Да, было. Ко мне домой явилась одна девочка, точнее, теперь уже девушка – Женя Сайко. Она когда-то была в числе Детей Перуна. Теперь – несказанно похорошела и преуспевает. Собирается поступать на истфак. Наняла меня заниматься с ней историей. За деньги.

– Откуда она узнала ваш домашний адрес, Анджа? Раньше, в школьные годы, бывала у вас?

– Женя? Нет, никогда… Откуда узнала? Наверное, зашла в школу и спросила. Ее там многие помнят… Да… Я подумаю об этом…

После ухода из кафе мы двигались к моему дому каким-то нерациональным, идиотски-замысловатым путем. Хотелось, чтобы он поскорее сказал все, и мы расстались.

Но Вадим явно тянул время.

– Скажите, Анджа, а вы вообще любите детей? Я слышал, что учителя, особенно долго проработавшие в школе, зачастую детей просто ненавидят. Неужели это правда?

– К сожалению, да. Разумеется, это случается не сразу, и лишь при известной изначальной предрасположенности.

– Предрасположенности?

– Да. Такая своеобразная аберрация цели. Видеть в учениках не детей, а материал для учебного процесса. Понимаете? Такие учителя часто произносят фразы типа: «Моя цель – научить детей различать синонимы и антонимы (или доказывать теоремы, или знать содержание „Войны и мира“ или еще что-нибудь), а вот Иванов (Петров, Сидоров) мне это делать мешают…» То есть двадцать девять человек согласны быть материалом для учебного процесса (или, скорее всего, им просто наплевать), а вот тридцатый категорически не согласен, и изо всех своих слабых силенок тщится, выпячивает свою личность, причем, личность-то, как правило, несчастная, нездоровая, а то и действительно с серьезными, даже социально опасными нарушениями… Ну, вот здесь-то и должна начинаться наука педагогика. А она здесь кончается, и бедная учительница тщится объяснить классу синонимы, а Иванов тщится… и мешает ей, и она ненавидит Иванова, а он – ее, и все это тянется годами, а Ивановых в каждом классе – три-четыре штуки, и все это безумно муторно, скучно, и лишено даже намека на творчество, потому что дети-то – это на самом деле совсем не материал, и в глубине души никто из них быть материалом не хочет, а Иванов – он просто аккумулирует в себе этот процесс, вызывает, можно сказать, огонь на себя, такая у него роль в классной популяции, и учительница , конечно, подсознательно чувствует, что дело совсем не в Иванове, а в ней самой, и в конце концов начинает ненавидеть не только Иванова, но вообще всех учеников, потому что невозможно же ненавидеть себя, от этого совсем можно с ума сойти, а времени ни на какое самопознание у учителей нет, потому что надо брать очень много уроков, чтобы деньги заработать на жизнь, и объяснять синонимы…