Людмила Бояджиева - Уроки любви

— Так вот ты такой! — прошептала Настя, гладя ладонями юное, крепкое тело. — Кажется, я всегда знала это тело — все-все, до последнего волоска, до самой маленькой жилочки. И всегда хотела принадлежать тебе. Только тебе.

— Обними меня, что есть силы, любовь моя и не отпускай, если буду хрипеть и задыхаться — это самые сладкие хрипы… — Задыхаясь, шептал Алексей.

— Кто здесь? — Раздался грозный баритон и поднятый над головой Якова Ильича фонарик осветил обнаженных любовников. — Анастасия?! Алексис? Боже! — Он закрыл ладонью лицо и отвернулся. — Какой страшный позор! Мерзость, мерзость…

— Ах, папа! Я-то был уверен, что сюда забрались воры — уже в трех дачах сараи спалили. — Виновато промямлил Вольдемар. — Пойдемте лучше в дом. В вашем возрасте такие потрясения!..

— В каком еще таком возрасте?! — Гаркнул господин Лихвицкий, погасив фонарь. — Идиот, сопляк!

…Слушая пение Настеньки, Яков Ильич блаженствовал. Он благодарил судьбу, приведшую десять лет назад в его дом нищенку с босоногой девчонкой. Девчонку выходили, словно барыньку, и вот теперь она — лучший цветок в этом щедром на красоту южном городе. «А поет! А манеры, а ресницы, а все прочее! — Думал, млея от предвкушения удовольствия Лихвицкий. — Вот что значит добро, христианское добро. Выгони я тогда погорельцев, остался бы с мадам Шамбри — вульгарной шлюхой, крашеной хной. А теперь — вырастил благоуханный плод для удовлетворения своих эстетических фантазий, как говорится, собственными руками… Да и она, похоже, без ума от меня. Глаз не поднимает».

В столь приятных мечтах, витавших вокруг уютного домика, снятого для Анастасии где-нибудь в цветущем приморском переулке, куда, незамеченный никем, станет регулярно подъезжать наемный экипаж с изящным. стройным господином, пребывал Яков Ильич до сего ужасающего момента.

— Мерзость, гадость, пошлость! — Восклицал господин Лихвицкий, размашисто шагая к дому. — Следует немедля, да, немедля, — пресечь разврат! Бедная моя Софи — пригреть в своем доме девку!

— Не понимаю вас, папа! В чем мораль? Девчонка — приживалка, быдло. Ярвинцев — дворянин, офицер. Он молод, горяч! А она совсем недурна… Вы не заметили — Анастаси превратилась в такой розанчик! И, знаете, этот голос — шикарно! — «Успокаивал» отца Вольдемар.

— Розанчик?! Ты что, тоже туда? К розанчикам потянуло? Так скажи, — я вывезу тебя в «веселый дом», чтобы специальные девочки тебя, молокососа, всему обучили. А уж девушками пусть займутся другие.

— Анастасия — девушка?! — Гнусно ухмыльнулся Вольдемар. — Шутить изволите.

— Не сметь! В моем доме — не сметь! — Взвизгнул господин Лихвицкий, замахнувшись на сына. Подоспевшая на шум супруга удержала поднятую руку.

Выслушав все, Софья Давыдовна напоила мужа успокоительными каплями и уложила спать. А затем вызвала к себе управляющего.

— Ну что, голубчик, все разъехались? — Она поправила на груди кружева изящного пеньюара.

— Точно так-с. Все. Посуды изничтожено рублей на тридцать. Это по первым подсчетам. Пуделя мамзели дверью защемили — завтра надобно к ветеринару вести, если не издохнет к утру. Ковер свечой прожжен, ваш любимый, с павлинами. Ну. и прочие мелкие непотребства. Завтра доложу точную цифру причиненного урону.

— Спасибо, Захар Трофимыч… Только вот еще одно щепетильное дельце… Тебе скажу — знаю, ты человек серьезный — рот на замке держать станешь. Речь касается репутации девушки, — Анастасии Климовой, проживавшей у нас с младенчества.

— Барышниной Насти?

— Мой супруг нынче застал ее за прелюбодеянием. Такое не может больше иметь места в моем доме. А подобной девице не следует проживать в содружестве с моей дочерью… Посему — устрой так, чтобы утром и духу ее не было — ни самой, ни матери ее, прачки… Дашь им вот это. — Барыня протянула управляющему кошелек. — Здесь на первое время для обзаведения хозяйства хватит. Второе, вот с сего листка Анастасия Климова должна своею рукой переписать письмо, кое будет доставлено барышне. — Софья Давыдовна пододвинула листок сочиненного ею послания, в котором Настя просила у Зоси прощения в своем грехе — она-де воспылала безумной страстью к певцу, и уехала с ним на судне в чужие края.

— И еще, последнее. — Глаза барыни гневно сверкнули. — Чтобы духу здесь не было ни самой прачки, ни приблудной ее дочки никогдаи ни под каким предлогом!

— Уж извольте заметить, сильно добродетельствовал наш господин, взяв в дом людей, недавно как из тюрьмы выпущенных. Риск это и большое опасение.

— Да что ты мелешь, Трофимыч! Девчонке-то еще и пяти лет не было. Да и Анна сама почти что невинно пострадала.

— Ах, матушка-барыня, слово одно такое научное есть — «наследственность». То есть говорят — яблоко от яблони недалеко катится. Анна, как ни крути, — ребеночка во грехе прижила, да еще на жизнь чужую покусилась. Анастасия с виду тихая, а все туда же. Да и папаша ихний, видать, лютый бандит, без всякого морального корня был…

— Поздно, ступай. — Прервала Софья Давыдовна философствующего управляющего. — Да проследи, чтобы исполнено все было, как надо.

Оставшись одна, госпожа Лихвицкая задумчиво изучила свое отражение в ручном зеркальце, оправленном в серебро. Она не догадывалась, что всякий раз, глядясь в зеркало, придавала своему лицу выражение святой великомученицы — именно таковой, по убеждению Софьи Давыдовны, была ее подлинная женская суть.

«Помилуйте, господа, это столь жестоко! — Вздохнула она, отметив вздувшиеся под глазами мешки и покрасневший нос. — С моими нервами и страшной мигренью — такие испытания!.. А красавчика Ярвинцева мы образумим. Уж больно распустились они в армии, не то что Вольдемар — сплошной романтизм!.. Впрочем, для Зосеньки Алексис — идеальная пара».

В двухэтажном бараке на рабочей окраине города жизнь шла своим чередом. С утра уходили на ткацкую фабрику мужчины, а жены, оставшиеся с детьми, затевали готовку и стирку. Мыльный пар из подвала, где находилась общественная прачечная, валил до самого чердака, перебивая ароматы кислых щей, въедливый запах жареной кефали и камбалы. Где-то в другой жизни остался богатый, нарядный город с сияющими модными лавками, элегантными экипажами и расфранченными благополучными людьми, фланирующими по бульварам и набережной. Словно из давнего сна всплывали в памяти анфилады комнат Лихвицкого дома, где в ароматах сирени и ландыша волшебно витали звуки рояля и бесшумно сновали горничные, вспоминались солидно подкатывающие в пролетках к подъезду учителя, веселые детские праздники и отголоски шумных балов, доносящихся из парадного зала.

Лишившись благодетелей Лихвицких, Анна с неделю тихонечко оплакивала свою долю, но у дочери ничего не выспрашивала и ни в чем ее не винила. Захар Трофимыч, велев Климовым собирать пожитки, самолично отвез их на извозчике в это зловонное, убогое место, оплатил хозяину дома комнату на месяц вперед, а потом отсчитал Анне Тихоновне пять десяток «на обустройство».