Павел Шорников - Девушка с обложки

Оглоблин махнул рукой:

— Делай что хочешь.

Сцену прошли еще раз. Сергей все время держал в голове Веронику: никого нет, только она. Ей грустно, и он просто хочет развлечь ее, сделать ей приятное. А это так замечательно — делать ей приятное.

Он и сам ощутил, что с ним что-то произошло. Он вдруг превратился в Странника. Изменилась осанка, походка, голос. Изменились даже черты лица — он это тоже почувствовал. Когда сцена окончилась, в зале повисла тишина, которую через добрую минуту нарушил взволнованный Оглоблин.

— Не знаю, что ты там себе наговорил, но это было гениально, — сказал он.

И тут все оглоблинцы, словно опомнившись, захлопали в ладоши, словно дети, радуясь, что любимая игрушка, которую хотели выбросить на помойку, останется при них. Не хлопала только Ника, лишь улыбалась нехорошей такой улыбкой. — Ты сможешь повторить это еще раз? — когда всеобщий восторг сошел на нет и ко всем вернулось рабочее настроение, спросил Оглоблин. — Даже не знаю, — честно признался Кузьмин.

Сцену тут же прогнали еще раз. Сергей сыграл несколько хуже. Но именно такая игра, на сниженных оборотах, Оглоблина устроила больше.

— А то ты своей гениальной игрой намотал на себя наше общее одеяло! — пояснил он.

Сергей ушел с репетиции в самом прекрасном настроении. Казалось, этого хорошего настроения хватит ему надолго, до встречи с Вероникой, которая должна была вернуться в Берлин вместе с импровизированной концертной бригадой завтра, в день спектакля. Но, как оказалось, хорошего настроения хватило едва ли на час.

Кузьмин выскочил из здания театра на площадь, продрался сквозь веселящуюся толпу, обступившую помост, на котором разворачивалось карнавальное действо, поймал такси, назвал по-немецки адрес галереи (времени выучить наизусть этот маленький текст на иностранном языке у него было предостаточно) и помчался отбывать подле своих картин положенные два часа.

За окном машины был Берлин со всеми его соблазнами и достопримечательностями. Сергей прекрасно это понимал. Но Берлин был доступен только его глазам. Он смотрел на город так, будто лежал на диване у себя дома и по телеку показывали то, что сейчас проносилось за окном. Если у Кузьмина не хватало времени на Веронику, то на Берлин времени у него не хватало и подавно. И это было очень прискорбно. Он так и не попал ни в один музей, ни на одну выставку, ни в одно увеселительное заведение, не обследовал ни одного магазина на предмет подарка родителям, не погулял по ночным улицам, не постоял на набережной Шпрее, думая о вечном. Ничего не успел. Только галерея, театр, галерея, театр.

«Ничего, ничего, — утешил себя Сергей. — Этот город еще подарит мне себя…»

Первое, что сделал Кузьмин, приехав в галерею, это зашел к ее владельцу, господину Бауму, справиться, как идут дела. Вчера на несколько его картин нашлись покупатели. Позавчера (еще до открытия выставки!) тоже было продано несколько картин. Так, глядишь, уйдут все пятнадцать (портрет Вероники Сергей все же решил не продавать), и можно ждать от господина Баума новых соблазнительных предложений. Секретарша, услышав имя босса, стала что-то объяснять, помогая себе руками.

— Понятно, — сказал Сергей, хотя ничего не понял. Но, судя по жестам, господин Баум находился в той части своих владений, где ему — Кузьмину — бывать еще не приходилось.

Сергей пошел в указанном направлении, заглянул за одну дверь, за другую и вдруг… Он не поверил своим глазам. Забыв об осторожности, Кузьмин зашел в комнату, представлявшую собой что-то вроде запасника, где на полках по периметру, торцами к стене, стояли картины. Несколько картин стояло прямо на полу и среди них… «Распятие Спасителя»!

Сергей подошел к картине, присел на корточки и внимательно рассмотрел полотно. Сомнений не оставалось никаких: это было то самое «Распятие», которое приносил к нему в «Монплезир» Данила Оглоблин. Тогда он сказал, что никому пока картину показывать не будет, что она повисит пока у него. И вот она здесь, в Германии, в Берлине! Как она могла сюда попасть? Ответ однозначен: только контрабандным путем!!!

Мысль Кузьмина лихорадочно заработала.

«Что же это получается? Картина — Данилы. Картинная галерея — знакомого Гюнтера… Значит, все трое: Оглоблин, Рицке и Баум, — одна шайка-лейка! Значит, я невольно угадал? И этот марш-бросок через три границы — только для того, чтобы вывести из России картину… картины! Стали бы они затевать все это из-за одной!..»

Никем не замеченный, Сергей вышел из запасника и направился в зал, где висели его работы. Здесь он и встретил хозяина галереи господина Баума, немолодого, но молодящегося человека с безупречными (значит, искусственными) зубами. Тот был не один. Увидев русского, галерейщик обрадовался и представил его своим постоянным клиентам, почтенной супружеской паре: она — в причудливой красной шляпке, он — без единого волоска на голове. Разговор шел на плохом английском. Но словарного запаса Кузьмину хватило, чтобы понять, что улыбчивая супружеская пара приобретает две его работы.

Второй день — и половина картин уже продана! Это было похоже на настоящую победу! Вкус ее в момент заглушила горечь от только что открывшейся нелицеприятной истины.

Однако господин Баум поспешил уверить Сергей, что такой результат — еще не сенсация. Бывали художники и поудачливее русского. Но, сказав это, тут же, при свидетелях, предложил Кузьмину заключить еще один контракт, долгосрочный, выразив желание иметь в своей галерее все, что в ближайшие несколько лет выйдет из его мастерской. Сергей не вцепился сразу в это предложение, как голодный в кусок еще не успевшего прожариться мяса, обещал подумать. Сдержанность русского, который, судя по всему, знал себе цену, вызвала у немцев уважение (несколько очков в его пользу).

Но на самом деле эта сдержанность шла не от сознания собственной значимости. Сергея остановила мысль, что контракт ему предлагал не кто-нибудь, а, мягко выражаясь, человек, нечистый на руку.

Господин Баум и его клиенты ушли оформлять сделку, а Кузьмин остался при своих картинах. Посетителей было немного. К нему подходили, брали автограф, задавали вопросы. Если нельзя было перейти на английский, Сергей произносил дежурную фразу по-немецки, которой его научил галерейщик (мы благодарим вас за что-то там такое), а если посетитель немного говорил по-английски, то Кузьмину в пятидесяти случаях удавалось донести до слушателя, кто он, откуда и как дошел до жизни такой.

Сергей с грустью смотрел на свои картины (шестнадцать окон в странный мир), половина которых была уже не его, и пытался решить ставший вдруг главным вопрос: что делать с этой троицей — Оглоблин, Рицке, Баум? Пойти заявить в полицию? И как это будет выглядеть со стороны? Каждый из этих людей принял в его судьбе самое активное участие. Правда, каждый из них преследовал при этом свои корыстные цели. Но в итоге он же только от этого выиграл!