Мариус Брилл - Хищная книга

Он прошелся по комнате в одну сторону, потом в другую. Вопросы, вопросы и ни одного ответа; совсем не так должен думать, действовать и чувствовать себя секретный агент. Комнату озарила вспышка молнии, и в этой пронзительной ясности он замер. В эту долю секунды он осознал, что возможно только одно завершение операции, только один официальный, определенный, конкретный ее результат. Сопровождаемый еще одним раскатом грома, он бесшумно подобрался к чемодану Миранды и извлек свой пистолет. Тяжелая металлическая рукоятка легла в руку по-дружески уверенно. Хоть что-то надежное, на что можно положиться. Разыскав глушитель, он навинтил его на холодное дуло и подкрался к Миранде. Рот ее был открыт, и она начала похрапывать. Проворно взобравшись на кровать, он встал над ней на коленях. Со всем хладнокровием опытного киллера он тихо снял пистолет с предохранителя и недрогнувшей рукой вложил дуло в рот Миранды. Посмотрел на нее: такая милая, одинокая, сейчас более открытая и уязвимая, чем могла бы когда-либо быть в своей жизни. Он смотрел и, как его учили, представлял ее себе уже мертвой. Где-то за шумом дождя слышался далекий звон одинокого церковного колокола. Медленно, но уверенно он надавил на курок, и что-то щелкнуло.

притворяется, что ее деспотизм — это естественный порядок вещей, ведь что естественно, то правильно. Природа всегда права, даже когда создает что-либо столь же смехотворное, как яйцекладущий утконос, и что-либо столь же несъедобное, как брюква Природа всегда победит воспитание, биология возьмет верх над психологией. Именно поэтому Гитлер провозглашал естественное превосходство арийской расы, Чингисхан — монгольской; и именно поэтому, боюсь, наша цивилизация сегодня провозглашает естественное превосходство любящих сердец «Весь мир любит влюбленных»? Нет, весь мир любит лохов, по крайней мере, все мировые правители. А есть ли больший лох, чем влюбленный? Кем легче управлять, чем глупцами, и кто в любви не выставлял себя глупцом?

Но что же тогда радости любви, любовный экстаз, счастье, те самые причины, по которым так называемую тиранию иногда могут только приветствовать? Разве не стоит терпеть тиранию, чтобы испытать на себе ее прелести? Разве любовь не делает нас выше, чище, глубже, лучше? Восторги, воодушевление, блаженство любви должны оправдывать все эти муки.

Оправдывают ли? Такие философы, как Фридрих Ницше, считают, что нельзя по-настоящему познать радость, пока не знаешь настоящего страдания, что наши чувства — вещь относительная и сравнительная. При такой позиции, мир промежуточного — это мир посредственности, серости, поэтому стремление к крайностям и составляет смысл жизни. Может быть. Но это означает также, что высоты любви есть лишь иллюзия, порожденная чрезмерным духовным опытом страха, одиночества и страдания.

С этой точки зрения счастье любви — это радость узника, увидевшего клочок неба, глоток воды для жаждущего, капля дождя для иссушенной земли; оно относительно — и велико только по сравнению с огромностью страданий, которые на время облегчает. А ведь есть итальянцы, которые оплакивают Муссолини, потому что при нем поезда ходили по расписанию, испанцы, тоскующие по железной руке Франко, потому что при нем на улицах не было хулиганов, и немцы, вспоминающие Гитлера, потому что в Берлине больше не найти приличный шоколадный торт. Зло, сделанное людьми, живет после них [40] Ср.: Ведь зло переживает / Людей, добро же погребают с ними. (У. Шекспир. Юлий Цезарь: акт I, сцена 2; перевод М. Зенкевича.) , но и добрые дела иногда, оказывается, не погребены вместе с их костями, какими бы малыми эти дела ни были. Радость от подобных приобретений ни в коей мере не сравнима со страданиями, понадобившимися для их достижения. То же и с любовью.

Любовь — не что иное, как тиран, и все мы в его власти, под его пятой, ибо кто же не верит в любовь? Это поездка по «американским горкам» — из пропастей отчаяния к вершинам наслаждения и обратно, — и пока вагончик двигается, никто из едущих не осмеливается смотреть по сторонам.

Но что, если они посмотрят? Ведь это, в конце концов, всего лишь аттракцион, иллюзия. Если влюбленные посмотрят, они увидят, что почти не оторвались от земли, что вполне безопасно на нее вернуться. И все же, пока влюбленным страшно лишиться любви, пока они отказываются видеть возможность счастливо и безмятежно обходиться без нее, пока не осмеливаются совершить «прыжок веры» в неизвестное, в мир тех, над кем любовь не властна, они будут зажаты мертвой хваткой в ее тисках, в ее когтях, останутся марионеткой ее прихотей.

Тираническая любовь сохраняет свою власть только потому, что объявляет себя естественной, однако я показал, насколько она противоестественна Почему же, должен я теперь спросить, мы никогда не замечали, что любовь — это тирания?

Человек приходит к врачу и говорит:

— Доктор, вы должны мне помочь. У меня кризис самоидентификации.

А доктор в ответ:

— Почему же вы не зашли ко мне сами?

НАША САМОИДЕНТИФИКАЦИЯ, ТО, КАК МЫ ОПРЕДЕЛЯЕМ САМИ себя, всегда остается по самой своей сути делом сугубо личным — для каждого из нас. Тем не менее все мы обыкновенно пользуемся одними и теми же мерками и критериями для описания нашей индивидуальности: как мы выглядим, что носим, какой у нас образ мыслей и, конечно же, что и кого мы любим.

К ЭТОМУ МОМЕНТУ ПОЛАГАЮ, У ВАС МОГЛИ НАКОПИТЬСЯ вопросы. Что щелкнуло? Что сталось с Мирандой? О чем следующие несколько десятков страниц, если она проглотила пулю? Наверное, последнее, о чем бы вам хотелось узнать, — это что произошло с Мерсией и Флиртом. Итак. Вернемся немного назад; после их позавчерашнего свидания под одеялом у Мерсии и Флирта началась дружба, которая росла и крепла так же быстро, как укорачивался Флирт. Фактически, так быстро, что к моменту, когда за окном Миранды снова разыгралась гроза, Мерсия с громыханием везла инвалидное кресло Флирта по деревянному пандусу больницы.

— Тебе надо было остаться, — торопливо толкая коляску, кричала она сквозь шум транспорта.

— Это в заднице.

— Надо было, пока они не скажут, что все чисто.

— В заднице.

— Нет-нет, они знают, что делают.

— В заднице.

— Перестань говорить о заднице.

— Я только благодарю Бога за то, что она, и то, что рядом с ней, у меня еще осталось. Уверен, они бы скоро все отрезали. Осторожней, ямка, осторожней, вот дерьмо!

— Дерьмо, где дерьмо?

— Нет. Дерьмо в смысле «блин», а не в смысле экскременты.

— Извини.