Эшли Дьюал - У истоков Броукри (СИ)

— Что ты делаешь?

Я поднимаю голову и вижу брата. У него шрам над бровью, сейчас почему-то он так же отчетлив, как и пыль, плавающая в оборванных кусках лучей, прорывающихся из окон. В десять лет он упал с лошади. Но шрам у него оттого, что отец в нем разочаровался, а не от падения. Папа схватил хлыст, который Мэлот сжимал в пальцах, размахнулся и ударил его по лицу, да так сильно, что глухой щелчок разнесся по всей аллее. А через пару минут его глаза залила кровь, линии покатились по щекам, по подбородку, сочились по ладоням, которыми он прикрывал ссадину. Я рванула к нему — в свои восемь лет — а он остановил меня, выставив перед собой горящие алым цветом руки.

— Нет. — Крикнул он, и отец ударил его еще раз. Только по спине.

У Мэлота есть и этот шрам, правда, сейчас скрытый под темной, льняной футболкой.

— Чего ты лежишь здесь? — вновь спрашивает брат, вытаскивая меня из мыслей.

— Упала.

— И каким образом?

— Случайно. Ты опять без настроения?

— Отец вернулся. Он в кабинете, говорит с мамой.

— Что? — восклицаю я и смотрю на Мэлота. — Где он был все это время? Ты общался с ним? Узнал, в чем проблема? Все из-за Стюарта, да?

— Сколько вопросов, Дор. — Брат отмахивается и потирает заросший подбородок. Его лицо становится хитрым, и я тут же понимаю, что он хочет сделать. Мои глаза, копии его глаз, вспыхивают теми же искрами. — Идешь?

Меня не нужно звать дважды. Плутая по коридорам, мы добегаем до кабинета отца и замираем около двери, будто два затаившихся преступника. Мэлот приближается к порогу и подзывает меня, кивнув головой. Я тут же оказываюсь рядом. Прикрываю ладонями рот и становлюсь за спиной брата, как за каменной стеной. Иногда — точнее в такие моменты, как этот — я думаю, что мой брат — мой самый близкий человек. Я забываю, что плачу, что, порой, ужасно его ненавижу. Он прикрывает меня руками, а я воображаю, что мы семья, и нам хорошо и спокойно вместе.

— Не дыши так громко, идиотка, — шипит Мэлот, — нас ведь заметят.

А иногда нехорошо и неспокойно.

Мы подходим ближе и одновременно замираем, услышав, как наша мать взвывает не своим голосом:

— Это неслыханно!

— Сьюзен…

— Как ты мог на это пойти? Как мог согласиться! — Верещит она. Перевожу взгляд на брата и замечаю, как расширяются его глаза. Мэлот так же, как и я не верит в то, что голос принадлежит нашей маме. — Вздор! — Никогда раньше она не кричала, не перечила отцу. Я гляжу перед собой и сгораю от любопытства: что же разбило непоколебимость ледяной и равнодушной миссис де Веро? — Ты ответственен за все, что происходит с нами. Ты и твой совет — куда вы смотрели? Как могли такое допустить?

— Ради Бога, не ори.

— А что я должна делать?

— Не ори! Я рад этому не больше тебя.

Бренчит стекло. Я представляю, как папа пьет виски, а мама смотрит на него глазами полными ужаса. И в кабинете витает сладкий и терпкий запах сигар, скрывающий чувства и эмоции за белой дымкой.

— Ты дал добро?

— У меня не было выбора. Ривера предложил, Комитет Верховенства согласился.

— Эдвард, вы были слепы! Решили, что угрозы минули и упустили главную напасть, просочившуюся, будто яд, на наши улицы. Если этот мальчишка еще здесь…

Я бледнею. Едва не валюсь с ног и впиваюсь пальцами в губы.

— Если он здесь, его непременно отыщут.

— Неслыханный позор, Эдвард, неслыханный! Мы угодили в ловушку.

— Тебя это не касается, Сьюзен.

— Это касается всех нас, наших детей, — мы с Мэлотом одновременно фыркаем, — и это испортит все, к чему ты стремился. Ты, Эдвард, не я, и не Верховный. А ты!

— Прекрати орать, ради бога!

— И сколько мест?

— Сто сорок семь, суммарно по Верхнему Эдему.

— И даже в университет Мэлота? — видимо, мое имя мама не вспомнила.

— Да. Стипендии пришлют и на восточный кампус.

— Какая несправедливость! Почему наши дети должны учиться с этим отрепьем? Мне непонятны и неясны мысли Верховного, непонятно твое спокойствие! Система рухнет! Ты же понимаешь это, Эдвард, понимаешь! Нельзя смешивать кровь, нельзя сталкивать тучи. Мы накликаем не просто войну. Это обернется для всех нас полным крахом.

— Уверен, Верховный изменит свое решение.

— Он никогда не брал слов назад.

— Ему придется. Этот «мир» принесет больше жертв, чем когда-либо.

— Как?

— Не волнуйся, Сьюзен, — отец со стуком ставит бокал на стол, — я позабочусь об этом.

Мэлот оттаскивает меня от двери и тянет за собой вплоть до спальни. Брат глядит на меня и говорит что-то, но я не слышу. Пытаюсь разобрать его слова, слежу за движением губ, но пребываю в шоке. Ничего не понимаю. Смотрю на Мэлота и перебиваю его.

— Неужели это правда?

Брат нервно почесывает короткие волосы. Он закидывает руки за шею и рычит:

— Надеюсь, нет. Иначе…

— Боже, Мэлот, это ведь все поменяет. Абсолютно все!

— Трупов станет больше, — он зло усмехается, а я возмущенно округляю губы. — О чем только Верховный думает? Мы ведь поубиваем друг друга.

— Нет, не поубиваете, если…

— Если что?

— Если прекратите эти безумства! — я надвигаюсь на брата, сомкнув в кулаки руки. В груди вспыхивает небывалая уверенность в том, что все может измениться! И я цепляюсь за нее, как за спасительный луч света. — Это первая возможность с тех пор, как построили стену! И мы можем воспользоваться ею, можем вырваться на свободу, Мэлот!

— На какую свободу? — восклицает он. — Бедная малышка, ты и сейчас не в клетке.

— Мы увязли.

— В чем? В деньгах?

Он смеется, а я неожиданно хочу ударить его по лицу.

— Очнись, Дор! — говорит брат, схватив меня за плечи. Его лицо нависает надо мной.

— Ты делаешь мне больно.

— Ты сама делаешь себе больно. Твоя жизнь станет только хуже, если отец впустит на нашу территорию этих оборванцев. Бедняки не приносят с собой ничего, кроме жалости.

— Отстань.

— Проснись, выброси книги, открой глаза! Твои мечты — это болезнь. У тебя есть все, и потому ты специально страдаешь, чтобы хотя бы как-то развлечься.

— Ты совсем меня не знаешь.

— Страдалица, вечно ревущая в комнате! Мне ли тебя не знать? От твоего лицемерия уже тошно. Прекрати бороться за дикарей и подумай о себе.

— Обо мне и так все жутко пекутся, — прыскаю я, — куда уж еще и мне о себе думать.

— Какая ты стала смелая.

— Отпусти меня. Выпусти!

— Пока не успокоишься, я не отойду ни на шаг.

— Убери свои руки, Мэлот. — Я рвусь в сторону. — Ты меня слышишь?

— Нет.

— Убери, что непонятно?

— Кто-то идет, Дор, не ори.

— Ты всегда делаешь мне больно. Но почему? Что сделала? Что я такого сделала?

И тут Мэлот отталкивает меня. Угол стола, будто раскаленная сталь, впивается в мое лицо, и я ошарашенно замираю на коленях, распахнув глаза. Пальцы взмывают к щеке.