Денис Воронин - Кровь как лимонад

Мужик кивает в знак приветствия вышедшим из «приуса» Гази и Жеке и обращается к кавказцу:

— Можно начинать?

«Что начинать?» — думает Жека, но вслух спрашивает:

— Туалет здесь есть?

— Вон туда, — говорит герильерос и указывает пальцем.

— Ага, — отвечает Жека и идет в указанном направлении.

Он проходит узким темным коридором, который неожиданно разветвляется. Жека останавливается в недоумении, потом вдруг осознает, что может ориентироваться по запаху.

Жека видел в жизни много туалетов, но тот, в который он попадает сейчас — без сомнения, самый грязный, мерзкий и отвратительный из всех. Комната два на четыре метра — бывшая душевая. Остатки белого кафеля и следы смесителей на стенах. Кирпичи, хаотично раскиданные по полу на расстоянии полушага друг от друга. Струя свежего воздуха, только делающая вонь всеохватывающей, и уличный свет из узкого, почти тюремного, окошка у потолка. Полумрак, милосердно скрывающий детали. И пол душевой, покрытый ровным слоем экскрементов, в которых потерпевшими кораблекрушение тонут куски скомканной газетной бумаги. Сколько лет это все тут копилось? Кирпичи возвышаются как острова над океаном дерьма. Ступаешь по ним, выбираешь позицию, встаешь (или садишься) и делаешь то, за чем пришел. Стараясь реже дышать, Жека расстегивает штаны и думает: «Хорошо, что я сюда не по-большому».

Когда он возвращается к «приусу», в гараже каждый занят делом. Собака — обжирака продолжает свой перекус. Похожий на священника герильерос копошится, головой занырнув в багажник «приуса», а Гази, нависая над закипающим электрочайником, стоящим на одном из верстаков, спрашивает у Жеки:

— Будешь кофе?

Жека кивает. Кофе наверняка растворимый, но ему необходимо подкрепиться после всех событий первой половины дня: избиение узбека на «Треугольнике», перестрелка на стройке, гонка с аварией на Московском, подъем окровавленного тела Марка в лифте, в котором он не ездил с детства. Вот уж точно, что понедельник — день тяжелый.

— Тот «субару», на Черниговской. Он там откуда был? — спрашивает Жека, как будто и спросить больше нечего.

— У нас там тайник рядом. Загнали «субарик» туда, «мёд» перекинули в другую тачку и увезли. «Субарик» бросили — все-таки улика в «мокром» деле. А потом я подумал, чего его там бросать? Это же хорошие деньги. «Треугольник» под боком, позвонил тебе, чтобы ты его отогнал… И тут, почти сразу, все и началось. Пришли эти… Которых на стройке положили…

Кофе, действительно, растворимый, но Гази заваривает его в мятом и ободранном будто он попал под поезд термосе. Подождав три минуты, он разливает горько пахнущий чем-то химическим напиток по кружкам, взятым с полки. Жеке достается кружка с нарисованной таблицей «Распорядок дня». Напротив времени изображен узнаваемый, кажется, уже въевшийся в гены логотип того или иного бренда. Начинается все с «7–00: Casio. 7–10: Colgate, Gillette» и заканчивается «17–30 — 22–00: Heineken. 22–00: Durex». Он кидает три куска сахара в кофе, размешивает его алюминиевой ложкой и делает глоток. Ну, наверное, все могло быть хуже.

— Зачем я тебе нужен? — спрашивает Жека у чеченца.

Тот, жмурясь то ли от удовольствия, то ли от света, слишком яркого для расширенных амфетаминами зрачков, говорит:

— Те две суки. Они пришли в кафе, перебили парней. Забрали Аббаса. Сами они — от Ильяса. Которого ты уработал у «лексика», помнишь?

Жека помнит.

— Аббас сейчас у него. Я знаю, где, — произносит Гази после паузы. — Ильяс сам мне сказал. Я с ним разговаривал по телефону.

Жека сглатывает и отводит взгляд в сторону. Смотрит, как похожий на революционера священник устанавливает в багажнике в ряд канистры. Зеленые металлические канистры, в которых что-то плещется. Почему-то думает о том, что он никогда не замечал, что Гази говорит почти без акцента.

— И что? — Жека снова поворачивается к кавказцу. — Я тут при чем?

— Ильяс хочет разобраться во всем по-мужски. Выйти в нули, добазариться. Келеш — мелеш. Про кокс он не знает. Но сказал, чтобы я привез «мёд», который был у Талгата, и того человека, что угнал его «лексик». Тебя то есть, Жека.

Жека мотает головой:

— Не-а, — произносит он. — Да ни хера! Я не поеду, Гази! Ты меня как барана хочешь взять в подарок? Чтобы мне голову отрезали? Нет, не выйдет.

— Поедешь, — говорит Гази.

Он не спорит, а просто констатирует факт.

— Если не хочешь проблем для своих близких, то поедешь.

— Проблем? Для близких? Ну, давай, — Жека сам удивляется своей смелости, которой в этот в нем столько, что она выплескивается наружу. — Дед и без тебя скоро умрет. Ему недолго осталось. А мать в Москве. Ищи. Тем более, мне все равно, что с ней. Так что никуда я с тобой не поеду.

Жека чувствует себя механической игрушкой, у которой внутри до отказа заведена пружина. Правое плечо болит после аварии, но левая-то рука в порядке. Он думает о том, сможет ли вырубить Гази левым апперкотом? Надежда на это есть. Собака-обжирака неопасна. Разве что разгавкается, если не даст дёру. Вопрос, как поведет себя революционер, похожий на герильерос? Для чего-то же он держит здесь моргенштерн. Но вряд ли он захочет лезть на рожон, когда Жека достанет из-за пояса чеченца его «макар». Пешком по дороге до мест, где есть люди, тут полчаса. Дойдет. «Приус» брать не будет. Хватит с него всего этого.

— А девочка твоя? Что с ней, тебе тоже все равно? — внимательно смотрит Жеке в глаза кавказец и называет Настины имя, фамилию и адрес. Изучает реакцию Жеки и удовлетворенно кивает. — Я же говорю, что поедешь. Зачем время терять?

Жека ставит на верстак кружку. Читает на ее боку: «13–00 — 14–00: MacDonalds, Coca-Cola, Orbit». Пытается решить, сумеет ли он добавить к своему плану действий выстрел в голову чеченцу. Чтобы все закончилось.

— Думаешь, он нас оставит живыми? — спрашивает он у Гази, имея в виду Ильяса.

Гази хмыкает, его взгляд затуманивается.

И тут Жека начинает догадываться, что, кажется, у Гази нет цели остаться живым. Тем более, вряд ли ему страшно — здесь он, обдолбавшись наркотой, всего лишь попивает кофеек, а там его ждет рай с похожими на каких-нибудь звезд восьмидесятых (вроде Ирины Понаровской) гуриями. У Жеки холодеет внутри. Он-то в рай не верит.

— Живыми? — повторяет Гази. — Будем разве что живым бензовозом.

Жека недоуменно моргает. То, что он слышит потом, как и моргенштерн, стоящий в углу гаража, не укладывается в его голове на одной полочке с понятием «нормальный современный человек». Идея Гази отдает какими-то дикими племенами, каким-то Средневековьем. Жека смотрит на чеченца и не видит его. Перед его широко распахнутыми глазами пылают костры инквизиции. Истошно вопят заживо сжигаемые люди. Столбы жирного дыма поднимаются вверх. Прямо какая-то машина времени. А на заднем плане продолжают плескаться канистры, методично укладываемые в «приус» похожим на священника герильерос. Звук, от которого у Жеки на голове шевелятся волосы. Где-то на периферии сознания в «Babylon Was Built On Fire Strasnostars» надрывно плачут скрипка и канадский волосатый хиппарь Эфрим Менук. Откуда в этом гараже взяться музыке «A Silver Mt Zion»? Жека что, сходит с ума? Что-то он стал прямо как викторианские девицы, которые имели обыкновение валиться в обморок от всякой хуйни — крысу там увидят или паука. Так и до сеансов у психотерапевта недолго опуститься. Чтобы тот сказал: «Знаете, у вас депрессия. Давайте-ка попробуем курс уринотерапии».