Ольга Арнольд - Агнесса среди волков

Зайдя в ванную, я рассмеялась: в стаканчике, где стояли зубные щетки, осталась только одна — моя, красная, а Петина бесследно исчезла. Присмотревшись повнимательнее, я обнаружила, что пропали и Петины безопасная бритва и тюбик с кремом для бритья. Пропавшие вещи я обнаружила в мусорном ведре под мойкой, причем Петина зубная щетка была к тому же еще и сломана. Подумать только, я даже не заметила, как Марк успел все выбросить! Да, мой милый Марк в своем репертуаре.

Кстати, как он догадался, какая щетка моя, а какая чужого мужчины, чье пребывание в моем доме он явно посчитал лишним? Значит, он не забыл про мое пристрастие к ярким краскам и особенно к красному цвету. Может быть, работа в детективном агентстве как раз для него, размышляла я, развалившись в кресле и медленно цедя кофе из своей любимой чашечки.

Но долго нежиться в этом приятнейшем состоянии духа и тела мне не дали. Этот проклятый телефон снова зазвонил, и я поняла, что мои каникулы кончились. Меня вызывали к Аргамаковым.

Виолетту наконец выписали из больницы, и Николай Ильич решил приняться за лечение жены всерьез, а для этого пригласить лучших профессоров. Сегодня ожидался первый такой визит, и по его высочайшему повелению должны были присутствовать и мы с Рафаилом.

Профессорша, светило, как сказали Аргамакову, мировой величины, должна была приехать в двенадцать. Поэтому и я, и Рафаил ожидались в их квартире на набережной в полдвенадцатого.

К тому времени, как за мной заехал Витя, я уже была готова. Витя, как всегда неразговорчивый, был особенно угрюм. В апартаментах же Аргамаковых царила мрачная, угнетенная атмосфера, но сегодня на меня это не подействовало — если уж я в таком великолепном настроении, то ничто не может мне его испортить.

В передней меня встретил помятый и небритый Рафаил; в свое оправдание он сообщил мне, что жена его и старшая дочь подхватили какую-то инфекцию и лежат в постели с температурой под тридцать девять, и только прямой приказ Аргамакова вытащил его сегодня из дома. Да, банкир умел командовать.

Виолетта, одетая в небрежно запахнутый бархатный темно-вишневый халатик, валялась на софе в своей комнате. Она была бледна, под глазами у нее были темные круги, но это ее ничуть не портило, наоборот, придавало ее красоте какой-то трагический, чуть ли не демонический оттенок. Смотрела она на меня исподлобья, так что я почувствовала себя неуютно, настолько мое внутреннее состояние не гармонировало с ее страдальческим видом, впрочем, она скорее не страдала, а злилась на весь мир. Перебросившись с ней парой вежливых, но ничего не значащих слов, я уткнулась в валявшийся на столе французский журнал мод.

Профессорша, естественно, опоздала больше чем на час. Это была очень пожилая, но хорошо сохранившаяся женщина; видно было, что когда-то она была красива, но теперь она так молодилась и на лице у нее было столько грима, что выглядела смешно. Дорогое черное трикотажное платье слишком тесно облегало ее пышные, но давно потерявшие привлекательность формы, выставляя напоказ то, что следовало бы скрывать. Она была увешана тяжелыми золотыми украшениями: огромный перстень с лазуритом на безымянном пальце левой руки, кулон из того же камня на груди поверх тонкой золотой цепочки с крестиком, крупные серьги — это придавало ей вульгарный вид, перечеркивавший все претензии на интеллигентность, которая должна была соответствовать ее профессии и статусу.

Она вошла — вернее, вплыла — в апартаменты легкой походкой, которая когда-то сводила с ума мужчин. (Рафаил шепотом успел мне поведать, что о ее знаменитых и высокопоставленных любовниках в свое время говорил весь медицинский мир. К тому же ходила легенда, что когда во время войны она работала психиатром в полевом госпитале и проходила по палатам, то даже у умирающих приподнималось одеяло.) Сейчас же вид этой постаревшей, но не желавшей смириться с годами женщины внушал жалость.

Вслед за ней вошел мужчина невысокого роста с пышной шевелюрой, которого она представила нам как своего сотрудника доктора Забегалова. Его присутствие озадачило Аргамакова, но я-то знала, в чем дело: этот Забегалов был не столько врачом (как сказал Рафаил, он просто поражал коллег своей удручающей некомпетентностью), сколько ее личным шофером. Очевидно, ее ждали еще где-то, и поэтому она отказалась от машины, которую предлагал прислать за ней Аргамаков.

Усевшись на роскошный, обтянутый темно-красным американским велюром диван в гостиной, она кокетливо закинула ногу на ногу, так что в разрезе платья — там, где кончался чулок, — показалась полоска голой кожи. Грациозным, как ей казалось, движением руки она его подтянула, демонстрируя изрядно располневшую ножку, чем привела в замешательство Николая Ильича — он даже покраснел, а я с трудом удерживала на лице серьезное выражение. Очевидно, банкир, в отличие от меня, не был знаком с психиатрическим миром и со странностями его адептов.

Николай Ильич представил ей нас с Рафаилом. Царственным жестом профессорша — ее звали Ирина Петровна — выслала Аргамакова из комнаты (я чуть не прыснула — думаю, никому другому и в голову бы не пришло так обращаться с финансистом-миллиардером) и обратилась к Рафаилу. Тот подробно, как на медицинской конференции, доложил ей анамнез, то есть рассказал о предыстории заболевания Виолетты и настоящем положении дел.

Потом Ирина Петровна осведомилась, где же больная. Я пригласила ее следовать за мной, собираясь провести ее в спальню Виолетты, но неожиданно ученая дама заявила, что все мы здесь коллеги и она посмотрит пациентку при нас. Так что к Виолетте нас вошло сразу четверо, что ее мало обрадовало. Особенно, по-моему, ей не понравилось присутствие доктора Забегалова — впрочем, он и мне не внушал никакого доверия.

Виолетта была скована, отвечала на вопросы профессорши односложно; было совершенно ясно, что Ирина Петровна не смогла подобрать к ней ключ, да, впрочем, особенно и не пыталась. Иногда банкирша откровенно врала, иногда говорила полуправду, и я ее не осуждаю. О некоторых подробностях своей жизни нелегко рассказывать при посторонних. Тем более что профессорша явно отнеслась к ней клинически, и Виолетта сразу это поняла — с интуицией у нее все в порядке — и не захотела быть экспонатом, который любопытные исследователи рассматривают через микроскоп. При всех ее недостатках и пороках она была личностью, и личностью яркой; она просто не могла позволить обращаться с собой свысока.

Консультация продолжалась достаточно долго, минут тридцать, и чувствовалось, что, несмотря на нежелание больной общаться, Ирина Петровна составила о ней свое мнение. Потом она сказала:

— Что ж, Виолетта, будем тебя лечить. Все будет хорошо, вот увидишь, если будешь меня слушаться. — Эти слова прозвучали в ее устах убедительно, но совершенно неискренне.