Виктор Телегин - Весь Виктор Телегин (Переиздание)

Кухарка слезла с елдака и встала на четвереньки. Кузнец послюнил ей дыру и вставил.

— А что барыня? — елейно кухарка.

— А что барыня? Блядь. Я бы ее, суку, раком, вот как тебя, была б воля. Засадил бы, суке, так, что пизда бы трещала. Вчера подходит ко мне: «Иван, извольте лошадь оседлать». Как будто я — конюх. У, думаю, расфуфа ебаная, как бы воля, я б тебя оседлал. Три дни без перерыву бы трахал. Красивая, гнида.

— Я что, хуже?

— Молчи ты. В ротик бы барыне засадить… — мечтательно проговорил кузнец и вдруг вынул хуй из жопы кухарки. Елдак задрожал, исторгая на кухарку прозрачную молофью. Кузнец исторгался долго, рыча, как загнанный зверь. Молофья летела во все стороны, — на сено, вниз, на землю, но больше всего — на жопу Палаши.

— Какая ж ты скотина, кузнец, — ласково проговорила кухарка и, повернувшись, принялась слизывать остатки молофьи с елдака Ивана, на глазах уменьшающегося в размере.

— Саша! — донеслось с улицы. — Сашенька!

Это звала няня.

Сашенька кубарем с сеновала. «Ох, стервец!» — перепугано вслед Палаша.

Через двор — к няне, Арине Родионовне.

— Нянечка, я тут!

— Где ты лазишь, Сашенька? Маменька проснутся, посадят на горох.

— Я на звезды смотрел, нянечка.

В это время с сеновала — покачиваясь от усталости — кузнец с кухаркой. У кухарки едва прикрыта тряпьем пиздень. Поодаль — с видом испуганным — Акулька.

Нянечка:

— Ну, на звезды, так на звезды. Пошли, Сашенька.

Сашенька засыпал, вспоминая, как ловко входил в Палашку и выходил из Палашки елдак кузнеца. Входил-выходил. Какой он огромный, толстый, — хуй у кузнеца! Вот бы Сашеньке такой!

Хуй. Х — у-й. Три буквы, как и в слове «Бог». От кого Сашенька впервые услыхал это короткое слово — хуй? От Семена, двенадцатилетнего сына дурака Олежки и малахольной девки Сметаны.

«Между ног у тебя хуй, — говорит Семен, почесывая оспину на лице. — А у бабья между ног — пизда. Хуй надо засунуть в пизду и тогда будет хорошо».

«Хорошо?» — не понимает Сашенька, которому от роду еще шесть годочков.

«Да, — харкая на землю зеленым комком, говорит Семен. — Хорошо — просто пиздец. Да ты че, дрочить что ль не пробовал?»

«Нет» — признался Сашенька.

«Ну, смотри».

Семен скидывает портки и принимается мусолить свой хуй. Сашенька пугается и убегает, а сейчас — во сне, сожалеет, что не увидел, как брызнула молофейка из хуя Семена.

Скоро он и сам научился дрочить, представляя почему-то голой — маменьку. Маменька не любила Сашеньку, наказывала за любую провинность, но она была красивая, красиво одевалась, и у нее была очень узкая талия. Сашенька не знал тогда, что маменька носила, как и все дворянки того времени, корсет. Когда Сашенька дрочил на маменьку, он представлял, как голая, с распущенными волосами, маменька садится у его изголовья и целует Сашеньку в лоб, и говорит, что любит его. Яйца Сашеньки сладко сводит и из хуя вытекает на простыню большая прозрачная капля.

«Маменька, Сашка опять рукоблудит!» — кричит братец. Поднимается суматоха, прибегает маменька и сильно — по щекам Сашеньку! «Не греши! Не греши! Не греши!».

А через неделю Акулька в пруду утопла. Полезла купаться в грязную воду, да и захлебнулась. «Сом утопил», — сказал папенька, вышедши покурить на балкон.

Черная от горя Палашка шла, голосила, на руках держа Акульку. Народу собралось! «Ведьма виновата!» — крикнул кто-то. Ведьма — это бабка Семениха, дом ее покосившийся на краю улицы стоит. Мужики да бабы — на край улицы! Впереди — кузнец, страшный, рожа перекошена.

— Выходи, ебаная!

— Пошли к черту на хуй!

Кузнец плечом дверь высадил. Выволокли ведьму из избы. Верещит старуха, отбрехивается. Не отбрешешься! Раздели ведьму. Смотрит Сашенька — противно ему. Сиськи болтаются, как пустые кули, пизда рыжим кустарником поросла. Кузнец размахнулся — и по роже Семениху, с ног сбил.

— Вставь ей, Ванек! — толпа орет.

Кузнец портки — долой. А сам — зырк на балкон, где папенька с маменькой стоят. Хуй болтался — болтался, да и встал. Опять Сашенька подивился, позавидовал — какой огромный да ладный. Кузнец ведьму ебет, а сам на маменьку глядит. Маменька покраснела и ушла прочь с балкона, а папенька остался. Выеб кузнец ведьму, дал ей сапогом под дых. Захрипела старуха.

— На березку ее! — крикнул кто-то по-петушиному.

А во дворике как раз две березки стоят, Сашенька под ними очень гулять любил. Два дюжих молодца вскарабкались на березки и — хоп! — наклонили их. А тут уже у кого-то веревка в руках. Мигом прикрутили ведьму проклятую — правая нога — к одной березке, левая — к другой.

— Пущай!

Отпустили. Кровь — вниз, на людей. Купаются в ведьминой крови, радуются. Лобик утопленницы кровью намазали.

— Ничего Акулечка, — зашептала Палаша. — Не сошло с рук ведьмине проклятой.

А Семениху березки надвое разорвали — аккурат по пизде.

Акульку покамест в старом сарае положили. Сашенька несколько раз до похорон ходил смотреть на нее. Синяя стала Акулька, страшная. Глаза выпученные, а руки холодные. Умерла Акулька. А вот у Сашеньки хуй теплый, живой и жизнь дает. Христос оживил Лазаря…

«А ну-ка, думает Сашенька, оживлю я Акульку».

Гадко было совать ему хуй в синюю акулькину пизду. Но — ради святого дела — сунул. Холодом его охватило, могилой. Страшно Сашеньке, зубы колотятся, да он не отступает — ебет мертвую Акульку. Закрыл глаза — представил маменьку, как её кузнец ебет. Интересно, у маменьки на пизде тоже волосы есть? И за щеку она елдак кузнеца так же, как Палашка, засовывать станет? Хуй Сашеньки согрелся и сладко задрожал.

Смотрит Сашенька на Акульку, а та лежит не шевелится, все такая же синяя и холодная, как была. Понял Сашенька — не возвращает хуй старую жизнь, а для того только Богом дан человеку, чтоб хорошо ему делать, и новую жизнь давать.

Москва пушкинских времен — это город деревянный, отсталый, униженный. Царь Петр раком поставил Москву, в особенности ее бородатых бояр, и долго ёб, усмехаясь в черный голландский ус. Когда в 12 году, при Наполеоне, чиркнул огнивом партизан Ерема, то и запылала белокаменная.

А столица империи — это Петербург, о нем только разговоры. «А слыхали, в Пемтембургу — то фонари газовые по всем улицам поставили?».

— Поедешь в Петербург, в лицей, — сообщил papa двенадцатилетнему Alexzander'у, — черноволосому, низкорослому подростку, со скошенным по-обезьяньи лбом и едва заметным подбородком. Кроме явной уродливости Alexzander'а бросалась в глаза, заставляя выделить его из толпы — и непомерно большая для его возраста грушеобразная шишка, вырисовывающаяся под панталонами.