Виктор Телегин - Весь Виктор Телегин (Переиздание)

Крамов бил Глиста по-горски страшно. Он словно мстил Глисту за все горести своего маленького гордого народа. Но Глист выживал, и Крамов начал закрывать комнату. Глисту пришлось спать на подоконнике в коридоре.

Однажды Глист бухал в комнате 245 с аспирантом Бейс и накушался до того, что Бейс представилась ему огромной красивой бабочкой. Глист любил бабочек и пошел в свою комнату за сачком. Было три часа ночи, внизу тоже бухали: кто-то звал Гагарина и какую-то жопу. Комната была закрыта. Крамов храпел за дверью после бурной ебли. Глист постучал. Храп даже не притих.

— Падла черная, — пробормотал Глист сквозь зубы. Ему вдруг захотелось спать, он забыл о бабочке.

А тетя Алена, моющая полы в коридоре, не знала, нахрен, что Глист спит на подоконнике и открыла настежь окно.

Поздние прохожие, наблюдавшие падение Глиста, должно быть, задумались о том, как, в сущности, интересно устроен мир: вот — тощее тело, отчаянно матерясь, летит из окна на восьмом этаже. Это — куколка, зародыш. Но — тело хрустко ударяется об асфальт, мат замолкает, и из куколки, оставив грязное тряпье, поднимается в ночное небо прозрачная бабочка. И кто поверит, что когда-то прекрасная бабочка эта была студентом Ёпа Глистом? Да рази тока пустой и пошлый человек…

Глазунов пристально рассматривал свои ногти. Ногти были красивые: желтоватые, коротко остриженные, с одинаковыми белыми полукружьями, словно десять белых солнц всходило над десятью пустынями. Пленки над солнцами были розовыми, как у младенца, без заусениц и старческих трещин. Ноготок на мизинце правой руки был особенно дорог Глазунову, с ним было связано милое воспоминание юности. Глазунов понюхал мизинец. Пахнет одеколоном — жаль…

В дверь постучали.

— Кто? — недовольно спросил Глазунов.

Вошел Андреев.

— Андреев?

"Мерзкая деревенская рожа!"

— Чего тебе?

— Андрей Андреич, у меня просьба… — Андреев был помят и выглядел по-скотски. Под глазом у него торчал фингал, а из штанов несло дерьмом. Обосрался Андреев.

— Говорите, не тяните, — сказал Глазунов. "Вы" больно резануло Андреева.

— Андрей Андреич, я болен. У меня, похоже, гепатит.

— Сочувствую! Сочувствую, брат, — воскликнул Глазунов. Глаза его по-доброму засветились. Андреев никогда прежде не видал таких добрых глаз. В них он узрел звездный блеск взаимопонимания, любви ко всему живому на земле и христианскую великую добродетельность.

— Болеть — это ужасно, ужасно, — тихо говорил Глазунов, ласково глядя на Андреева, — Я тебя понимаю, мальчик мой.

Андреев улыбался во все желтое свое лицо — он прямо на глазах становился китайцем — и досадовал на себя, что обосрался. Разве можно бояться человека с такими добрыми, лучистыми глазами?

Глазунов говорил, говорил, говорил. Он вспомнил Иисуса Христа и Марию Магдалену, святого Франциска и протопопа Аввакума, Деву Марию и леди Ди.

— Андрей Андреич, я слышал о субсидиях больным студентам. Могу я рассчитывать? — сказал Андреев, улыбаясь: он заранее знал ответ.

— Нет, — сказал Глазунов.

Андреев вышел из кабинета Глазунова. Он был уже почти китаец.

Воняло дерьмом.

Помер Андреев. Андреев помер. Ну и хер с ним, — кому он на хер нужен. Я-то жив, и ты жив, и Москва наша жива, огромный город, город never sleeps, столица и крыша мира, где сходятся все пути-дорожки, куда бабло течет рекой, только успевай подставлять ладошки. Зафиксировал смерть Андреева врач из поликлиники района Бескудниково с сонными злыми глазами, и дюжие санитары выволокли его из комнаты за руки — ноги и потащили по темному коридору общаги. Студенты, истомленные сессией, спали. Лось спал, Катюха спала; даже Крамов спал, а не совал свой член в рот розоволосой первокурсницы. Все спали. Быдлов только не спал. Смерть Андреева потрясла Быдлова. Он ходил из угла в угол, хватая себя за уши, шептал что-то, даже зубами скрипел. Под утро бросился к компьютеру. Чирикнув, загрузилась Винда, и Быдлов застучал по клавишам — быстро-быстро, точно гнались за ним всадники Апокалипсиса.

Андреев же лежал в морге, накрытый простынкой, среди новых своих безмолвных сокурсников, и насрать ему было на то, что наутро, упаковав в целлофан, его отправят как груз 200 в родную деревню, и даже на то, что, зарыдав, припадет к его ввалившимся губам преждевременно поседевшая мать.

2001–2007 гг

Лучший фантастический рассказ 2012 года

Костер догорел.

В полутьме сверкали угли, напоминающие глаза лесного кус-куса.

А-ла дала затрещину подбирающемуся к кострищу завороженному детенышу. Тот заревел, тря затылок.

— Тиор бука бдян, — сказала А-ла, взяла сына на руки, сунула в ротик сосок сморщенной груди. Детеныш умолк и довольно зачмокал.

Круг входа осветился, затем в нем появилась луна. Шумел лес.

А-ла протянула руку, пошарила в темноте. Жадно впилась сточенными зубами в кость, едва покрытую мясом. Есть! Как же хочется есть.

Младенец отвалился от груди, подбородок жирно блестел.

"Тры г быуг шыга", — подумала А-ла.

Положила ребенка на камень, поднялась, подошла ко входу в пещеру. Луна осветила ее тело: тощее, слабосильное. Лишь ягодицы еще сохраняли соблазнительную округлость.

В лесу рявкнул кус-кус. А-ла вздрогнула. Тревога мало-помалу завладевала ей. Где И-ван? Не случилось ли с ним чего?

Захныкал детеныш. А-ла ушла вглубь пещеры, улеглась на шкуру рядом с сыном.

— Чигсы. Бутга фа.

Ребенок прислушался к звуку ее голоса и умолк.

Где же И-ван? Есть хотелось нестерпимо, до легкого головокружения.

Луна заглядывала в пещеру, освещая ущербные стены, шкуры, кости, мусор, черепа. Рисунки И-вана остались в тени. Да-да, в углу, там, куда свет луны не достал, были рисунки. И-ван, когда не уходил на охоту (что, впрочем, было редко), рисовал на стене куском битого кирпича. Рисовал буогы, рисовал шмары, стойшы, видляры. Он рисовал все. Он умеет рисовать. И-ван. Но вот только где он сейчас?

А-ла приподняла голову и издала звук, напоминающий стон. Детеныш зашмыгал носом, но не расплакался.

— Росбы, — ласково сказала А-ла, опуская голову на шкуры.

Она впервые увидела И-вана в день грыш, он пробирался с арбалетом по лесу, а она мылась в ручье. Когда А-ла заметила его, то вскрикнула, бросилась на берег, схватила копье. Но И-ван сказал:

— Брока.

И она опустила копье. "Брока" сказал И-ван. Он обезоружил ее одним словом.

Загрохотали камни. Детеныш проснулся, захныкал. А-ла вскочила: кто-то карабкался к пещере. И-ван. Ну, наконец-то!

Она метнулась к луне, которую затмила темная фигура и замерла, прижав кулаки к груди: это был не И-ван.

Обросший темной шерстью крупный самец сумрачно смотрел на А-лу.

Пару минут А-ла и незваный гость разглядывали друг на друга. Она успела заметить низкий лоб, кустистые брови, дубину в руке пришельца.