Ульяна Соболева - Арис. Ярость Непокорных

— Посмотри на меня, Принцесса.

Он расслаблен. В его голосе все тот же приказ. И я послушно отрываю глаза, чтобы ахнуть, увидев широкую улыбку.

— А теперь повтори, глядя на меня.

Какой же он…

— Несносный инкуб.

Кивает, довольно ухмыльнувшись.

— Я жду.

— Я забыла слова.

Предупреждающее рычание, заставляющее улыбнуться.

— Я люблю тебя.

На вдохе. Практически без пауз. Одним словом целое предложение. Одним словом мое безумие по нему. Чтобы застонать, откинув голову назад, когда он рывком раздвинул коленом мои ноги и прижался каменной эрекцией к лону.

— Люблю тебя.

Распахнув еще шире ноги, и выгибаясь, когда одним движением заполнил меня.

— Люблю.

Всхлипнув, зарываясь пальцами в его волосы, когда жадно втянул в рот сосок, вонзаясь глубоко и беспощадно.

Мой. Настолько мой, что кажется, кровь отравлена его именем, его запахом. Его прикосновения на моей коже глубокими следами. Другим они не видны, а я чувствую каждой клеткой тела, как пульсируют места ожогов. Чувствую и, как истовая мазохистка, хочу еще и еще. Хочу до исступления корчиться от наслаждения в его обжигающе горячих ладонях. И плевать на все, что стоит между нами. Настоящий. Мой гораздо более настоящий, чем все те демоны вокруг меня. Свободные, богатые, высшие. Господа. И при этом абсолютные ничтожества рядом с Арисом, закованным в кандалы и лишенным свободы. Но у него был не один шанс обрести ее, и он не воспользовался этими возможностями. Как сильный зверь, уверенный в том, что всегда сможет сбросить с себя цепи и вырваться из заточения. Как сильный зверь, перед которым, если только снять с него хрустальные оковы, затрепещут все эти господа и в страхе преклонят колени, слезно моля о снисхождении. И дело далеко не в способностях гладиатора как бойца. Когда-то с отцом я присутствовала на военных советах, на которых были лучшие из лучших воинов Мендемая. В одном взгляде инкуба была та самая мощь, которая не давала сломать его и в то же время могла раскрошить на части всех остальных. Даже меня. И когда-нибудь…совсем скоро именно так и будет. Когда он встанет рядом со мной, не как мой гладиатор, не как раб или боец. А как мой мужчина. Свободный, но принадлежащий мне, потому что я буду принадлежать ему.»

***

Смотреть на то, как выводят его из клетки, набросив сразу несколько цепей, неспособные удержать его одного. Слабые. Ничтожные рядом с ним. И отчаянная ярость на себя саму за то, что продолжаю восхищаться его силой. За то, что продолжаю вздрагивать от каждого удара, который опускается на его тело. Вскинул голову кверху, глядя на меня, и я не сразу поняла, что вонзилась пальцами в локоть Барата. Удерживает мой взгляд, не давая отвернуться, а у самого лицо исказилось такой откровенной ненавистью, что, показалось, застыла кровь в венах и не только у меня, но у всех, кто смотрел сейчас на этого гладиатора, которого лишь обманом удалось вернуть в его Ад.

***

«— Расскажи мне о себе, Арис.

Я приподнялась на локтях, прикрываясь пододеяльником и разглядывая его умиротворенное лицо, закрытые глаза, черные ресницы, которые затрепетали, как только я озвучила свою просьбу. Впервые.

Он замолчал, по — прежнему не открывая глаз и не размыкая губ. Словно не слышал моего вопроса, и я впилась пальцами в ткань на своей груди, мысленно проклиная себя за то, что поторопилась. За неожиданно возникшую и, как все же оказалось, напрасную смелость разрушить тот хрупкий мир спокойствия, который воцарялся так редко между нами.

— Что именно ты хочешь знать, Лиат?

Вздрогнула, услышав его голос, хоть и смотрела на него, не отрываясь. И чувство радости раненой птицей в горле забилось. Радости и неверия. Неужели раскроется? Неужели позволит заглянуть по ту сторону своей жизни? Ведь теперь без этого МЫ казались мне ненастоящими. МЫ, в которых была страсть и дикий голод друг по другу; МЫ, в которых были взаимное уважение и восхищение. МЫ, в которых я задыхалась от той безумной одержимости по Арису каждое мгновение без него, и растворялась в этой зависимости без остатка рядом с ним…МЫ все равно оставались какими-то неполноценными. МЫ горчили на языке пониманием того, что я ничего не знала о нем.

Наверное, это чисто женская особенность — желание знать о своем мужчине все, даже его прошлое. И я отчаянно хотела того же — окунуться в прошлое Ариса, словно в изнанку его самого. Каким бы темным и пугающим оно ни было. Ничто так не разъедает душу, как недоверие. Ничто не кромсает ее с такой жестокостью на бесформенные ошметки, как сомнения в собственной значимости для того, кто стал для тебя всем.

И первой мыслью стало выпалить «Все», но я медленно выдохнула, ложась на его грудь и закрывая глаза, готовясь спрыгнуть прямо в пропасть.

— Все, что ты захочешь мне рассказать.

— А если не захочу?

Кончиками пальцев по моим волосам, а я в отчаянии сжимаю свои пальцы в кулак.

— Тогда ты расскажешь мне что-то другое.

И снова молчание, продлившееся так долго, что я перестала считать секунды, просто прислушиваясь к мерному ритму его сердцебиения…изо всех сил стараясь не сморгнуть слезы. А потом его тихий голос:

— Мой отец умер, когда я был ребенком.

И я затаила дыхание, кусая губы, чтобы не издать ни звука, полосуя ногтями свою же ладонь, чтобы не прикоснуться к нему. Если он вдруг поймет, как сдавило сердце от жалости, но не к нему, а к маленькому мальчику, рано потерявшему отца…ведь замолчит. Слишком гордый, чтобы принять жалость. Скорее, язык себе откусит, чем продолжит.

— Он был воином. Он был первоклассным воином из богатого и прославленного рода.

Арис смолк, будто подбирая слова…или вспоминая.

— Он учил меня драться, говорил, что я должен уметь защитить маму, если его не будет рядом.

— Он был достойным мужчиной, Арис.

Его рука на моих волосах замерла, чтобы через мгновение снова продолжить ласкать их.

— Он был самым достойным мужчиной из тех, кого я знал.

И тут же металлическим тоном с нотками такой откровенной ненависти, что я вздрогнула.

— И именно поэтому его убили.

— В бою?

— Да.

— Достойная смерть для великого воина. Я…я сожалею, любимый.

Арис вдруг зло засмеялся, зарываясь пальцами в мои волосы.

— Достойная. Да.

Натягивая их в свою сторону с такой силой, что я невольно зашипела от боли, и тут же он ослабил хватку, касаясь губами моей головы.

— А твоя мать?

— Она была шлюхой.

Отстраненно. Быстро. А я окаменела, не зная, что сказать. В нашем мире очень скоро самые добродетельные демоницы становились развратными женщинами, наставлявшими рога своим мужьям, пока те находились в походах. Впрочем, для маленького мальчика эта неприглядная сторона матери могла оказаться самым настоящим потрясением. Как часто я ловила себя на мысли, что благодарна, да, именно благодарна своим родителям за ту любовь и верность друг другу, которую наблюдала между ними.