Эммануэль Арсан - Нея

Мадемуазель Поммар, или Поммо, сидит рядом со мной. У нее нетрудная фамилия, но я никогда не могла правильно ее запомнить. Сегодня я задаю себе вопрос: а не Помье ли она на самом деле? У нее жирное бесцветное лицо, обрамленное белокурыми локонами, увенчанными мужской кожаной шляпой зеленого бутылочного цвета с пером, таким же зеленым, как и ее костюм, шерстяные чулки и прогулочные туфли с большими медными пряжками. Я помню (еще бы: она говорит о них при каждом удобном и неудобном случае), что эти чулки предназначены специально для страдающих расширением вен.

Она ассистент профессора Юнгсфельд, директора центра «восстановительной психотерапии» в Ромонте под Фрибуром. Но это скорее обыкновенный сумасшедший дом или, как часто говорит мама, «место для чрезвычайно нервных людей». Как и большинство моих знакомых, позднее я прочитала известную книгу Юнгсфельд «Второй ветер: пятнадцать случаев психовоскрешения».

Я жду своей очереди. Отец, знакомый практически с каждым, пригласил профессора сопровождать нас на протяжении всего суда над Морисом. Зря они шушукаются за моей спиной, я все равно понимаю, о чем они говорят. Они обеспокоены возможными последствиями психологического воздействия на меня суда. А я — нет.

Должно быть, уже часа два, как началось первое слушание в здании суда в Бюлле. Я даже не видела зала судебного заседания. Всех свидетелей проводили в смежную комнату, так как нам не разрешалось присутствовать во время судебных разбирательств до вызова для дачи показаний. Казалось, весь Шармэ собрался: мсье Бана, водитель такси, который в тот ужасный вечер привез мать и отца из Лозанны; мадемуазель Эчевери и еще два или три лавочника, чьих имен я не знаю.

Сюзанна в полном одиночестве сидит в углу. Она едва ли обмолвилась со мной словом… И едва ли с кем-либо другим.

Мать и отец, сидя рядом со мной, избегают моего взгляда. Отец обхватил голову руками, локти упираются в колени. Мать, прекрасно одетая и подкрашенная, напротив, сидит очень прямо, неподвижно уставившись в стену. Время от времени я вижу, как шевелятся ее губы. Это один из ее нервных тиков, когда она хочет что-то вспомнить, например не пропустить что-либо в списке покупок.

Четверо или пятеро полицейских стоят группой в другом углу, деловито обсуждая шепотом ход суда. Я не слышу ничего из их разговора. Очень жарко. Мне уже известно, это будет продолжаться долго: мэтр Жарро предупредил меня, что я почти наверняка буду последним свидетелем.

Первыми вызывают офицеров полиции. Судебный пристав открывает дверь, и они по одному выходят. Все жители Шармэ проходят по одному и тому же делу. Настала очередь отца идти в зал, затем матери. Она слегка махнула мне рукой перед тем, как выйти из комнаты, унося свою чудесную предэкзаменационную улыбку. Сюзанна проходит прямо мимо меня, будто не видя, затем наконец-то наступает и мой черед.

Когда вхожу, я вижу, как напротив трибуны, где сидит председательствующий выездной сессии суда в окружении четырех юридических советников, и мест адвокатов и скамьи подсудимого бесшумно закрываются большие двустворчатые двери. Помещение очищено.

Я ожидала этого. Мэтр Жарро предупреждал меня, что, так как мне только шестнадцать, судья выслушает меня in camera [6] In camera (лат.) — при закрытых дверях. . Только свидетели и мэтр Жарро остаются в зале заседания. Он представляет отца, подавшего гражданский иск.

По специальному разрешению суда мадемуазель Поммо (или Помье?) разрешено сопровождать меня. Она не поднимается вместе со мной на место для дачи свидетельских показаний, но сидит рядом внизу и смотрит на меня со слащавой гримасой продавца, что, в ее понимании, должно означать ободряющую улыбку…

— Не беспокойтесь, мадемуазель, каждый здесь присутствующий… послушайте, каждый благоразумный человек, — начинает судья, многозначительно поглядывая в сторону скамьи подсудимых, где сидит Морис, — каждый из присутствующих здесь хорошо понимает, насколько мучительно для вас присутствие здесь. Прежде всего, я должен попросить вас отчетливо назвать нам свои имя и фамилию.

Я привыкла к этому. Это действует на нервы не больше, чем обычный экзамен. Даже наоборот: на экзамене учителя надеются отыграться на тебе. Здесь же побеждает тот, кто умнее. Они не похожи на этого ужасного следователя, они не обращаются со мной как со лгуньей. Я по-настоящему счастлива.

Меня приводят к присяге, и я рассказываю историю изнасилования, которую знаю теперь наизусть. Я не волнуюсь и не беспокоюсь, но я не обдумала заранее, как буду смотреть на Мориса.

Во-первых, я смотрю на него как на пустое место. Или, скорее, что еще проще, как на привидение или восковую фигуру. Даже могу повернуться к скамье подсудимых два или три раза подряд. Я больше смотрю на его руки. Обратила внимание, что разодет он в пух и прах: такой элегантный в своем темно-синем костюме, белой рубашке с галстуком в тон пиджаку, но в мелкий белый горошек — в своем излюбленном наряде «бывшего ученика школы и молодого офицера», как я, бывало, подшучивала над ним. Он так хорошо подстрижен и так выбрит, что я почти улавливаю его запах после бритья: он пользуется одеколоном «Scar», и каждый раз, когда от него так пахло, я называла его «моим дорогим пиратом».

Хотя эти подробности и воссоздают несколько образов Мориса, наложенных один на другой, но на самом-то деле это далеко не сам Морис.

А потом я ловлю его взгляд. Мне всегда нравились глаза Мориса — большие круглые, с сеточкой мелких морщинок, придающих ему умное и одновременно насмешливое выражение. Взгляд сказочника, а не обычного человека. Еще у Мориса длинные толстые, но изящные ресницы, похожие на кисточки из собольего волоса, используемые для акварели.

Его взгляд застает меня врасплох. Я ведь так хорошо его знаю, я думала, что у него будет трагическое и вместе с тем укоризненное выражение лица. Он, когда хочет, может держаться с большим достоинством. Но вместо этого меня поглощает целый водоворот чувств. Я стою в пяти-шести метрах от него, может быть, дальше, но явственно могу различить его зрачки, даже не глаза, только зрачки… Сначала я вижу его глаза как бы извне, а потом словно вхожу через его зрачки, поглощенная этим водоворотом. В глубине его черных, как тушь, зрачков что-то рвет струны моего сердца.

Он там, по-прежнему там. Он вообще не двигался, он, как и раньше, так далеко от меня — и так близко. Стоя в своей конической накидке, я почему-то чувствую себя гильотинированной. Какая же я глупая, в Швейцарии нет гильотины! Не голова моя отрублена — мое сердце ранено, я проткнута иглой во время этого падения в бездну.

Почему он на меня так смотрит?

Я отвечаю судье, я говорю, не в силах вспомнить ни единого сказанного слова, только моя голова, торчащая над накидкой что-то говорит, а сама я под ней горю…