Наташа Апрелева - Разговоры в постели

— Я поняла.

— Нет, ты не поняла! Что я, по-твоему, железный? Меня ебут, а я крепчаю?!

— Нет, конечно. Ты не железный.

— Спасибо за понимание…

— Хочешь чаю? Чай-то не помешает нежелезному тебе?

— Хорош издеваться. Чаю буду, да. Лапсанг там возьми.

— Твой лапсанг пахнет мокрой псиной.

— Это самый дорогой сорт.

— И что, самый дорогой сорт не может пахнуть мокрой псиной?

— Однозначно не может.

Сегодня он не получал письма от Гвендолен. Иду на кухню, включаю чайник, он резко начинает шуметь, как будто пытается взлететь и залить кипятком вылизанную дорогостоящей Тамарой Петровной кухню. Ну, точнее, кухонный закуток, отделенный от общего пространства барной стойкой, я пытаюсь вспомнить, во сколько мне обошлось все это роскошество, и стоило ли так тратиться на съемную квартиру.

Глажу рукой каменную столешницу. Немного приседаю, наклоняюсь, прижимаюсь пылающей щекой. Отличный, должно быть, у меня вид, старая идиотка, ласкающая рабочий стол, прелестно. Какая-то синяя гадость торчит, застряла между дверцами, скрывающими мусорное ведро, проезжаю щекой — шшшшшш — по гладкой поверхности, останавливаюсь около. Приоткрываю буковую дверцу, и ловлю в ладонь смятый отвратительный пакет от чипсов. От чипсов? Он не есть чипсов. Никогда не ест чипсов. Никогда не ест картофеля даже. Перекормили в детстве, — отвечает, ухмыляясь, но я-то знаю — бережет тренированный холеный торс, не имеющий права выглядеть неэстетично жирным.

— Что это?

— Дорогая. Ты огорчаешь меня. Присмотрись, пожалуйста, получше.

— Я прекрасно вижу, что это такое! Не делай из меня идиотку! Я спрашиваю, ЧТО эта мерзость делает в твоей кухне!

— Ах, вот что ты спрашиваешь.

— Да!

— А то я не понял. Думал — не разглядела. Зрение, думаю, падает. С годами-то…

— Оставь свое хамство! Ответа не слышу.

— А я молчу потому что.

— Откуда здесь эта дрянь?!

— Господи, ну мало ли. Тамара Петровна, что, уже не имеет права перекусить в разгар трудового дня? Передохнуть пять минут без квача с хлором?

— Не может! У Тамары Петровны хронический панкреатит и язва кишечника! Она кефир однопроцентный кушает! И йогурт с ванильными сухариками!

— Это я съел. Прости. Не хотел сознаваться.

— Прекрати! Ты ненавидишь чипсы! Какие проститутки жрали это говно?!

— О. Можно, я пойду прогуляюсь? Что-то башка трещит, сил нет. Ты здесь пока полежи, отдохни. А то что-то ты прямо нехороша сегодня.

И он, натурально, встает, натягивает свои белые джинсы, одни из двух дюжин, заветная мечта голодного детства, белые штаны и Рио-де-Жанейро, и преспокойно выходит из квартиры, не слушая моих истерических воплей. Щелчок. Дверь закрылась. Классически — шаги на лестнице. Я валюсь неоформленной грудой в кровать, подушки с тремя полосочками, Pratesi, бессильно реву, достаточно долго. Не буду его дожидаться. Поеду домой, не включая света, усядусь в красное кресло со сложным названием, начинающимся со слова Релакс, и позвоню Эве, бывшей эстонке.

— У Него кто-то есть, — снова провою жалко в трубку.

— Еду, — ответит отзывчивая Эва, — коньяк взять?

— Не надо, — проплачу в ответ, — у меня имеется…

Пока она добирается из своего Бирюлево, включу компьютер. Сяду за стол, хороший письменный стол из березы, положу на него сначала руки, левую с одиннадцатью шрамами, правую простую, на них сверху — лоб, занавешусь жестковатыми от краски волосами, и повою немного ещё. Закурю сигарету, красный Давидофф. Через время, потребное для полной комьютерной загрузки, откою почту на Яндексе, и настучу письмо от Гвендолен.

Гвендолен пишет, ловко ударяя длинными пальцами в серебряных массивных кольцах по клавиатуре:

"Можно встать так [т16]перед зеркалом. Я, допустим, впереди, а ты сзади, чтобы во-первых, дышать обещанно в затылок виски, а во-вторых, я же много меньше ростом, ну. Можно так стоять какое-то время, и читать по строчке стихов известных поэтов. Отдать тебе любовь? — отдай! она в грязи! — отдай в грязи! я погадать хочу — гадай! ещё хочу спросить, — спроси! допустим, постучусь, — впущу! допустим, позову, — пойду! Потом аккуратно начать снимание одежд, наблюдаемое в зеркале, оно затянется ровно на количество этих самых одежд, нет, торопиться не надо. А если там беда? — в беду! а если обману — прощу! а если будет боль? — стерплю, а если а если вдруг стена? — снесу, а если узел — разрублю. И можно в конце добраться до черного белья с кружевами, оно сегодня такое, и положить руки мне на грудь, такую на вид грудь принято называть налитая, так вот на нее руки, да, кладем. Смотрим. Не надо спешить. А если сто узлов? — и сто! любовь тебе отдать? — любовь! не будет этого! — за что? — за то, что не люблю рабов. — Идиотский финал у стиха, правда? "

Меня нисколько не смущает, откуда Гвендолен так глубоко знакома с творчеством Роберта Рождественского. Еще сигарету.

Дверь захлопнулась с грохотом, как крышка люка бронетранспортера, и больше я не слышал ее голоса. Ну, или почти не слышал. Из-за железной двери доносилось лишь какое-то кваканье. Я скрипнул зубами. Р-р-развернулся. Сплюнул. И пошел вниз пешком, ускоряя шаг, как шлюха из советской песни — по улице Пиккадилли:

Когда вы мне засадили,

Я делала все не так.

Вот блядь, думал я безадресно. Опять все не так. Вот сука. И еще эта мелкая со своими гребаными чипсами.

Так подставить. Так подставить.

Через три или четыре лестничных пролета я уже мог рассуждать холоднее. Я уже видел себя со стороны. Зрелище было довольно неприглядным.

Красавец в белых штанах. Альфа-самец со смятой упаковкой гандонов, забытых в кармане. В котором, если честно, больше нихрена и нету, кроме этих гандонов. А конкретнее — ни копейки.

Вот с-сука, — повторил я сквозь зубы. Из тебя такой же альфа-самец, как из нашей Мамочки — балерина Майя Плисецкая.

Тут я нецензурно переделал фамилию балерины. Невесело усмехнулся.

Пнул ногой дверь и вышел на улицу.

На улице было душно и влажно. Ветер раскручивал вихри из опавших листьев. С проспекта долетал непрерывный гул и шуршание шин. Это был знакомый московский ад, легкомысленный ад-light, который достается еще при жизни тем, кто грешит по-мелкому и по-глупому. Вроде меня.

Ад, по которому можно более или менее свободно разгуливать в белых штанах. Но, увы, не Рио-де-Жанейро.

Я мог предположить, что сейчас она смотрит в окно. И думает: не набрать ли его — то есть мой — номер? А еще думает: быть может, он — то есть я — вот сейчас достанет из кармана широких штанин свой телефон и позвонит сам?

Ни в коем случае не оглядываться.

Ни в коем случае не доставать телефон.

Чувствовал ли я себя правым или виноватым? Да ничерта подобного. Чувствовал только лишь неисправимую глупость всего происходящего.